Джоди Пиколт - Дорога перемен

Сэм помогает мне встать. Я совершенно обессилена. Склоняю голову ему на плечо и пытаюсь собраться с мыслями. На улице слишком светло. Я прикрываю глаза ладонью, отчасти из-за яркого света, отчасти потому, что все, кто работал в саду, покинули свои рабочие места, чтобы поглазеть на представление, поглазеть на меня.

Улыбается только мой отец. Он касается моих волос, открывает дверцу блестящего «линкольна». Он намеренно старается держаться в стороне от Сэма — в конце концов, отца нельзя назвать дураком. Я бросаю на папу быстрый взгляд.

— Привет, старушка, — шепчет он.

Я ничего не чувствую.

Сэм укладывает меня на заднем сиденье на старые попоны — я узнаю одеяла из конюшни. Они напоминают мне о Хадли. Они с Сэмом совершенно разные — у Хадли были волнистые светлые волосы и светло-карие глаза, цвета мокрого калифорнийского песка. Верхняя губа изогнута посредине чуть больше, чем обычно.

— Теперь они твои, — говорит Сэм. Он кладет руку мне на лоб и сухо добавляет: — Температуры нет.

Потом прижимается к моему лбу губами, так, как это делала мама, — проверяет, нет ли температуры.

Он закрывает дверь — отрезает внешние звуки. Единственное, что я слышу, — собственное дыхание, все еще с присвистом. Я вытягиваю шею, чтобы выглянуть из окна.

Увиденное напоминает красивую пантомиму. По обе стороны от сцены стоят Сэм и отец. Фоном служат ивы и зеленый трактор «Джон Дир». Мама держится обеими руками за дядю Джоли. Она плачет. Дядя Джоли пальцем поднимает мамин подбородок, она обнимает его за шею. Мама пытается улыбнуться, по-настоящему пытается. Потом дядя Джоли куда-то указывает — я не вижу куда — и хлопает отца по спине. Он уводит отца из поля моего зрения. Отец поворачивает голову. Пытается посмотреть на маму, которая остается у него за спиной.

Сэм с мамой стоят всего в нескольких сантиметрах друг от друга. Не соприкасаясь. У меня такое чувство, что от их прикосновения вспыхнет голубая искра. Сэм что-то говорит, мама смотрит в сторону машины. Даже на расстоянии в ее глазах я вижу себя.

Я отворачиваюсь, чтобы не подглядывать. Потом дядя Джоли стучит в окно, чтобы я опустила стекло. Он залезает в машину по пояс, длинными жилистыми руками хватает меня за ворот рубашки и тянет к себе.

— Позаботься о ней, — велит он.

Когда он произносит это, я начинаю понимать, насколько одинока.

— Я не знаю, что мне делать, — признаюсь я.

И это правда. Я понятия не имею, как укрепить семью, особенно семью, которая напоминает некогда разбитую, но склеенную фамильную вазу, и все предпочитают не замечать, что трещины видны невооруженным глазом.

— Ты знаешь больше, чем тебе кажется, — отвечает дядя Джоли. — Почему же в таком случае Хадли влюбился в ребенка?

Он улыбается, и я понимаю, что он меня дразнит. Тем не менее он признался, что Хадли влюбился, что я влюбилась. От этой простой мысли я откидываюсь на сиденье. Теперь я уверена, что сегодня ночью мне наконец-то удастся уснуть.

Когда открываются передние дверцы, раздается такой звук, как будто вскрывают новенькую жестяную банку с теннисными мячами. Папа с мамой одновременно опускаются на свои места. С папиной стороны — со стороны водителя — стоит дядя Джоли и дает указания.

— Поезжайте по один-семнадцать, — напутствует он. — И выедете на шоссе.

«На шоссе», — думаю я. Все шоссе ведут в одно и то же место, разве нет?

Сэм стоит со стороны мамы, у открытого окна. У него чистые светло-голубые глаза, так что кажется, будто в его голове есть просветы, через которые видно небо. От этого становится жутковато, но именно это и держит мою маму.

Отец заводит мотор и поправляет подголовник.

— Нам предстоит неблизкий путь, — произносит он.

Пытается как никогда говорить легкомысленно, но уже слишком поздно. Когда он срывается с места, от колес взлетают облака пыли. Мама с Сэмом не сводят друг с друга глаз.

— Я думаю, что все будет хорошо, — говорит папа. Он протягивает руку назад, чтобы погладить меня по ноге.

Когда папа отъезжает от дома, мама поворачивает голову, чтобы продолжать смотреть Сэму в глаза.

— Вы уже тут были, — продолжает отец, — проведете для меня экскурсию.

Он еще что-то говорит, но я теряю нить его монолога. Мама, которая села вполоборота, закрывает глаза.

Мне вспоминается время, когда я наблюдала за тем, как Хадли прививал ростки. Он срезал почку с цветущей яблони и прививал ее к ветке старой, уже не плодоносящей яблони. Острым ножом он сделал Т-образный надрез на коре старого дерева. Он говорил, что очень важно разрезать только кору и не задеть древесину. Словно резчик по дереву, он раздвинул складки коры. В полиэтиленовом пакете у него лежала почка молодого дерева. Он надрезал почку посредине, раздвинул. К моему изумлению, под ней находился листик — я никогда раньше по-настоящему не задумывалась над тем, где находятся листья до того, как вылезают наружу. Хадли срезал листик и подарил его мне, а затем спрятал почку под корой старой яблони. Крепко примотал ее зеленоватой лентой — как человек бинтует ногу, если растянул связки на голеностопном суставе.