Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Глафира вернулся с гастролей и сразу напомнил про должок. Полушутя — но дал понять, что не забыл. Мы легко договорились. Теперь я ему записывал музыку, которой он, честно признаться, не знал. Гастролируя по Северу, он успел отрастить приличные волосы. Но любимый его «Гранд Фанк» успел превратитьсяв тягостную самопародию, с трудом воспринимаемую даже самыми твердолобыми поклонниками. Как только в группе появился клавишник-кретин, она зазвучала иначе. И это, не считая первых седых волос, тоже напоминало, что жизнь не стоит на месте ни в США, ни в СССР, но и меняется она далеко не всегда в лучшую сторону. Папа… сука. Молодость отходит в прошлое, и с нею пятятся туда, где видно лишь то, о чем еще помнишь, и клиенты, и кумиры…

После Севера они сразу же сели в «Интур», на первый этаж. Я приходил послушать, как они лабают. За столик не садился. Большие двери из цельного стекла были распахнуты. Глафира отдал свою бас-гитару гитаристу и устроился за ф-но. Вблизи эстрады было пусто, солнце еще не скрылось за остров, слишком рано для танцев. Еще не зажглись фонари на площади, где круглый год дует, расшатывая плафоны, ветер с Днепра. Музыканты с приятной небрежностью, будто вспоминают на ходу, играли довольно длинное попурри из мелодий несложных, но близких по духу эпохе 20-х годов. Конечно, туда вошел и «Чарльстон царя Ирода»…

За столиком у окна я заметил Нэнси Войну Миров. Из-за огромных пробковых платформ она совсем превратилась в ходячее растение. Длинные ноги торчали из-под стола. Ее окружали кавалеры не первого сорта, из тех молодых людей, что подражают не то мушкетерам, не то грузинам. По-моему, среди них был продавец из универмага.

В перерыве между первым и вторым отделением мы с Глафирой выкурили по фирменной сигарете и обсудили упадок творчества «Гранд Фанк». Глафира, скрестив руки на груди, изобразил покойника. На обложке последнего диска Grand Funk лежат в гробах. Мне показалось, что его все это уже не волнует, все это, в известном смысле, — пройденный этап. Кто-то за океаном лег в арендованный гроб и сфотографировался. Что ж, это его личное дело. А здесь «Интурист», а не похоронное бюро. Глафира приладил волосы и пошел к своим на сцене. Ему преградила путь Нэнси. На платформах ее ступни выглядели еще крупнее. От «прекрасных ореховых волос» струился дымок. Кавалеры скованно, без одобрения, следили, как Нэнси Нехилая Нога пристает к музыканту. Надо же, подцепить целую команду переодетых матросов, чей корабль носит фамилию украинского писателя-идиота…

У Лёвы Шульца батя — инвалид войны — жалуется, ему вечно норовят всучить подписку на собрание сочинений какого-нибудь презренного «пысьмэнныка», а настоящий дефицит зажимают. Сочетание «Шульца батя» не избегло ушей Стоунза, и он тут же стал напевать: «А Шульца батя — ходит без ноги. Он без ноги, он без ноги. Хэй, эврибади…» Про Глафиру Стоунз сказал: «Чего ж не знаю? Знаю. Только кликуха у него была не Глафира, а Басист». Дальше из Стоунза попёр сплошной антисемитизм, утеха всех, кто оправдывает свое пьянство работой на заводе.

Картина называлась «Лесные дали», куда-то она исчезла после смерти более старых членов моей семьи. Висела она под углом, на тесемке (как зеркало «от семьи Гланц»), в большой комнате, где стоял телевизор. Под нею располагался диван, коричневый, шершавый. Глафира скрипнул пружиной, выпустил дым и говорит:

— Ты хорошо знаешь чувиху, которая постоянно вышивает в кабаке?

— Более-менее. По крайней мере, очень давно. Помнишь, мы с ней и еще одной больной заносили тебе ленту, году в 73-м?

— Да? Точно! И шо она собой представляет?

Пока я соображал, что бы ему ответить, не бросая тень на старейшую из моих приятельниц, пускай одиозную и стопроцентно платоническую, Глафира сам меня выручил:

— Хорёк?

Вопрос прозвучал утвердительно. Вероятно, это тоже черта хорошего басиста — быстро и коротко заполнять паузы, чтобы самый вялый разговор начинал звучать эффектно и живо. Грустный осадок остается от общения с находчивыми словесно людьми. Они будто знают точно, сколько им осталось до большого-большого перерыва. А там уж подтянутся новые, незнакомые… Сам не знаю почему нечувствительность чередуется только с тревогой? Должно быть промежуточное состояние, где оно? «Хорёк»? Я ничего ему не ответил тогда.

Поведение Нэнси Войны Миров вполне заслуживало такой оценки. Именно «хорёк». Глафира не промахнулся и на этот раз. Ведь не сказал же он «блядво», или «проститутище», такие суровые слова бросают некоторую тень на каждого, кто общается с падшим существом. Даже если и не пользуется услугами падшего существа. Коротко и ясно — «хорёк». Девочка из взрослой песочницы. И без сильных выражений можно определить, кого постоянно тянет в места, где остывают окурки в ледяных и зловонных устах. Кто-то внушил Нэнси, что так надо, указал дорогу в кабак, скорее всего, ей самой это стало казаться престижным — каждый вечер появляться там, где тебя узнают и окликают по имени.