Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Что думал Глафира (как надо писать по такому поводу?) в последние секунды земного своего бытия? Успел ли он, гематомно (словно для зыбкого объятия) раскинув руки, одолеть, пережить фразу: «В сферу изумленного взора алмазный Нью-Йорк берется», прежде чем выронил его на асфальт безжалостный ангел. Или это слова пережили его?

Здесь любят преувеличивать скорбь. Целуются после сорока, точно в беседке. Сгинул Навоз, и сострадание его несчастью отнимает больше внимания и сил, чем сочувствие успеху денди-земляка. Три поколения холопов слушает одну и ту же группу стариков с английскими паспортами и гастрольным маршрутом через кладбище. Наконец давно позабытые и сброшенные со счетов инвалиды приезжают сюда, как будто так и надо. Дождались. В понимании щеголеватых жителей гетто, инвалиды все еще исполняют «господские», «барские» песни. И не тех, ни других не смущает эта подозрительная близость, не повергает в отчаянье нечистоплотность такого неожиданного родства. В прошлом — шаром покати. Пустое прошлое — дунул в папиросу, и все вылетело. Зато можно заглянуть в дырку и увидеть будущее восторженным изумленным взглядом.

Исчезновение Глафиры не вызовет здесь психоза всенародной потери. Дело вряд ли дойдет до медальонов и календарей. Люди, успевшие осесть и появиться на стенах хмурых домов за время Глафирина отсутствия, славятся своей недоверчивостью. Им важно, чтобы жертвуемый был хороший человек, чтобы его место занял другой классный пацан. Я готов прослушивать их речь, рассудительный говор аборигенов, честно говоря, часами…

Глафира выбрал Нью-Йорк, когда они могли позволить себе разве что «Беловежскую пущу» на железобетонных папертях вокзалов и вузов. Стоят и воют. Глафира поторопился с Нью-Йорком. Нельзя так рано.

Навоз погиб в самый раз. Дядя Каланга мчит сдавать проспиртованную кровь. Тебе-то зачем? Ты разве тоже распевал с ним «Беловежскую пущу»? Жизнь прожить — Навоза задавить. В ответ гробовое молчание.

Далее. Ящерица звонит… Шапорину! И требует, чтобы тот присутствовал на панихиде. Аргумент: «Ты же знал Навоза». Ящерице-то какое дело? Шапорин, говорит, не пошел. Славянская трапеза скорбящих выпускников — явление если не ежедневное, то регулярное. Приятно наблюдать, как превращается в гнилостный белоглазый Гарлем их житуха. Разве что не хватает журавлиной стаи на небе. И земного музея обуви тех, от кого на земле осталась только кличка-ярлык. Вот особые сиротские ботиночки, а вот сапожки-гробики, послеинфарктный мягкий шуз. Подходящее название для шансона — «Сапожки-гробики». Морщинки-лобики, церковки-попики, сапожки-гробики…

Мне не нравится описывать внешность и переживания людей, о ком идет речь. Вернее, у меня это не получается. Сразу хочется спросить, вы что их, мало видели? Недавно, сразу после Нового года, мой приятель Калоев (по отцу осетин) ходил на похороны своего знакомого. Самоубийство. И чтобы не ревел он минут сорок в трубку, докладывая подробности (говорят, у пьяниц память патологическая, у трезвенников — еще крепче, Калоеву пить нельзя), я задал ему лишь один вопрос:

— Ты лик видел?

— Видел лик.

Своим ответом Калоев сберег мне здоровье и деньги. Я сэкономил два стержня, три пачки «Уинстона» и четыре поллитры «Союз-Виктан». Не считая закуски, сельтерской и заляпанных жирными пальцами пластинок. Плюс занавески и одежда, провонялые махоркой. В пяти словах уместилась вся «Смерть Ивана Ильича». Юмор полуосетина — вполне безобидный наркотик.

За всю жизнь я посетил одну единственную выставку картин по доброй воле. Собрался и поехал в Москву, отстоял очередь в Пушкинский музей. Туда привезли картины из Америки. Среди них — «Элвис» работы Энди Уорхола. Он-то мне и нужен. Фото уже видел, но все равно постоял минут двадцать. Четыре одинаковых фигуры с пистолетом… или мне и это надо описывать? В общем, ладно. Похоже, и слава богу. По-моему для живописи главное — это сходство.

Знакомый Калоева выкинулся из окна и, по словам осетина (оба хипповали когда-то, занятие прямо скажем, паскудное), упал прямо в блевотину и дикое количество окурков. Сколько на эту тему уже написано, даже я могу процитировать, например: «поскользнулся на чьей-то блевотине» — это конечно, «Москва-Петушки». Или книжку с такими вот местами мог взять в библиотеке даже первоклассник: «А Дон Рэба наблевал на пол, поскользнулся и упал головою в камин». Эх, писатели-писатели… Взрослые брали у первоклассника Данченко совсем другое место «головою в камин». Сосюру читает каждый второй, хотя сегодня это называется иначе. В общем, ладно…