Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

В папку паренек даже заглядывать не стал. Он сразу впился глазами из-под челки в бутафорские черепа, приставленные к закатному горизонту симметрично, как вазы в серванте у предков. Мне было видно, как дрожат его пушистые ресницы. Он качнул плечами, вполне юношескими, они подчеркивали узость его талии, стянутой офицерским ремнем. Плавает. А я не умею. При нашей действительности где он может увидеть такие черепа? На столбах «не влезай — убьет» и фуражках эсэсовцев. Явное не то. Размеры не те. Я начал краснеть оттого, что меня возбуждают совсем другие вещи. И плечи, и талия, и ресницы этого интернатовца не имеют к ним никакого отношения.

Время шло. Ради драматизма Глафира выключил музыку. Что-то играло, когда мы вошли. «Будет брать?» — беззвучно спрашивал хищный загривок. «Должен взять», — подсказывало мое ничем не объяснимое присутствие при этой глупейшей сделке. За окнами шумели листвой деревья, шум усиливался. Неожиданно налетел ветер, и сквозняком распахнуло дверь в последнюю комнату не очень просторной квартиры. Туда меня ни разу не приглашали. Я успел увидеть Глафирину гордость — огромный фотопортрет Deep Purple. Заросшие, немодные на вид. Кто-то из них как всегда был в шляпе.

— А это фир… они фирменные? — тихо спросил молодой человек.

И тут Глафира пошел на риск ради хохмы:

— Да… делает… одна фирма, — вымолвил он, не спеша, оставляя возможность обратить все в шутку, и подмигнул мне в конце фразы, почти как Сичкин.

Однако клиенту было уже все равно, чье это производство.

«Берёт» — шумела окрепшая листва, шевелимая теми же ветрами, что занесли когда-то враждебные природе здешних мест, формы жизни — мою и Глафирину.

Появилась «Правда» (неужели выписывают?). Двусмысленные заголовки газетных статей благоразумно прикрыли собой пористые лики западных идолов. Больше от пыли, чем от изумленных глаз тех прохожих, кому понятнее «Три богатыря» или Есенин с трубочкой во рту, похожий на безусого Сталина.

Молодой человек расплатился, кажется, он вынул деньги из записной книжки, и мы оставили квартиру одного из лучших в этом городе бас-гитаристов.

Особенно хорошо Глафире удаются простые ответы на бестолковые заявления со знаком вопроса. Сам слышал пару раз. «Вовик, а кто самая старая группа в мире, «Роллинг Стоунз»? — «Да, самая старая… и самая хуевая группа в мире «Роллинг Стоунз». Глафира мотает ленту, что-то ищет, хочет мне показать. Нажимает «воспр.», хуяк — а там «Йес-тэ-дэй». Резко мотает дальше, перехватив удивленный взгляд Зайцева: «Надоели Битлы. Возразить-то нечего, кроме пошленьких штампов, про «гениальных мелодистов».

Или вот еще: «Коган обосрал Джонни Винтера». — «Высокий ценитель?» — тут же переспросил Графира со скупой иронией. Ничего лишнего. Приятно вспомнить, если есть что. Как сказал бы Сермяга: тут такое выплывает временами, блядь-нахуй-блядь. Савчук, пьяненький барабанщик рассматривает у окна обложку The Who . Осмотрел спереди, потом — сзади. Подносит ближе к глазам: «Бухают?» Глафира: «Бухают. А потом идут… в степь… сцать».

Папа Когана не хотел, чтобы его сын записывал у Глафиры музыку за бабки. В конце концов между ними произошел неприятный телефонный разговор. «И шо ты ему сказал?» — «Сказал, на улице встречу — голову оторву, папа… сука». Сермяга был в восторге от этих интригующих пауз в Глафириных высказываниях. И действительно, в этих, казалось бы, не предназначенных широкой огласке образцах местечкового юмора было что-то, чему суждено пережить куда более весомые символы и приметы той эпохи. «Папа… сука». Это — токарю девятого разряда, чей огромный фотопортрет висит на доске почета, так что видно даже из трамвая…

Но мой любимый эпизод относится к тому дню, когда Глафира привел ко мне покойного Джона. С улицы вдруг начали раздаваться, делаясь все быстрее, раскаты мотоциклетного стрекота. Прожужжав под окнами, машина унеслась куда-то в сторону Азизяна. Глафира высунулся из окна, поглядел ей вслед, обернулся и невозмутимо сообщил: «Джими поехал».

Как это бывает, с вещами, которые носишь в себе, и не знаешь, кому их рассказывать, кому это может быть интересно, память сохранила и ответную реплику Джона. Он без усилий вымолвил фразу, смысл которой сводился к тому, что «все чортики сидят в коробках…»

А этот The Who , как «Севастопольский вальс», по-моему, тоже должны «помнить все моряки». Такое запоминается с первого взгляда — в отличие от туристических маршрутов с дрянной тушенкой и запахами тайги. Сверху как будто бы закат, по кромке карьера. В сыпучую почву врыта бетонная плита. На ней три мокрых пятна. The Who застегивают штаны, и написано «кто следующий» — по-английски, но без вопросительного знака. Музыка очень хорошая, несмотря на зловещий оттенок. Сколько ни слушаешь, каждый раз открывается что-то новое из того, на что не обратил внимания в прошлый раз, а они успели этот фрагмент вовремя придумать и вставить, закрепить в нужном месте. Плюс его еще надо было сыграть. Изобразить голосом.