Галина Тарасюк: Новеллы

Трудно сказать, утопили бы Овечью Бабу односельчане в самое Святое воскресенье или только напугали бы, но тут с оглушительным шумом и карканьем сорвались в небо с прибрежных верб черной тучей вороны и закружили, как тайфун, над Озером, плотиной и людьми. И так страшно, агрессивно и низко, что люди на плотине испугались не на шутку. Оставив бабу, они сбились в кучу, отбиваясь руками от острых вороньих клювов и когтей. Обезумевшие вороны, неожиданно проявившие людям интерес, так же неожиданно и потеряли его. Развернулись, словно кто-то над селом махнул исполинским черным покрывалом, и улетели на пашню.

Овечья Баба тоже пропала, будто ее и не было, то ли вороны забрали, то ли сама полетела с ними к своему лесу. Испуганный и уже малость охладевший народ на плотине не знал, что и думать: то следил за вороньей стаей, то блуждал глазами по озеру, холодея от мысли, что сгоряча затолкал между уснувшей рыбой ненавистную обличительницу.

— А куда баба могла деться? — громче всех спросила Клецова Лида, которая имела в селе больше всех мужиков и еще больше детей. И все устремили взоры на Озеро, рыба в котором, пригревшись на солнце, начинала шевелиться, как живая, а может, то Овечья Баба носилась по дну и никак не могла найти в густой рыбе, будто в толще льда, окошко проруби?

И снова, уже в который раз, ударил в колокол старый Филиппович, и люди на плотине еще больше разволновались, даже как будто помутились рассудком, потому что стали спрашивать друг друга, где это горит?

На что религиозный по происхождению мужик, вчерашний парторг, а ныне церковный староста Петр Мытарь только за голову схватился, воистину страдая в глубинах души за чужие грехи:

— Да как же мы, люди добрые, в такой день, в Святое воскресенье, забыли и о церкви, и о службе Господней?!

И надо ж было, чтобы именно в тот момент, когда пришедший в себя народ обратил свои стопы к храму Божьему, как на грех, на плотину снова влетел, не дождавшись добровольных свидетелей, милицейский “воронок”, а за ним — председатель Игнат Карпович. Праздничная рубашка на нем потемнела от пота и пыли, а лицо было похоже на красную вареную свеклу.

— Понятых, понятых надо, двоих или троих! — взмолился Игнат Карпович и осекся, прикипев взглядом к черному “Форду”, который бесшумно спускался с горы от Мамаевки по размытой дождями улице. Все тоже узнали машину арендатора. За арендатором, как привязанный, сползал на плотину белый микроавтобус с надписью “Санэпидветбаклаборатория”.

Автомобиль арендатора остановился метрах в ста от толпы, возле милиции, темное стекло опустилось, и к нему склонились ребята с резиновыми дубинками.

Недобрая волна всколыхнула люд честной на плотине:

— Х-х-хо-оз-з-зяин… к людям даже не выйдет… А зачем?.. Мы же господа…

Действительно, арендатор так и не вышел из машины. Зато вышли люди в белых халатах из “Санэпидветбаклаборатории” и, не поздоровавшись, стали делать замеры, набирать в колбы воду, вылавливать из Озера сачками всплывшую брюхом рыбу.

— Понятых, понятых! — снова засуетился сельский председатель.

А один из милиции, тот, который старший, постукивая себя дубинкой по ладони, подошел к неприветливому, словно чужеземному, народу на плотине. На этот раз милиционер был серьезный и грозно спросил:

— Так что, есть свидетели преступления? Нет? Плохо. Признавайтесь сами, потому что хуже будет всем — дело уголовное…

На плотине воцарилась мертвая тишина. Народ уже не знал, в чем сознаваться: в том, что рыбу отравил или что Овечью Бабу утопил? У завклубом на полставки Любаши Васильевны, которой показалось, будто милиция как-то не так смотрит на нее, у первой сдали нервы:

— А при чем здесь я? Возле озера не живу, рыбу по ночам не ловлю, на аренду не зарюсь, форель не думаю разводить, кафе строить тоже — так что, как говорят у нас в Германии, ауфидерзейн!

— Ты на кого, сучка, намекаешь? — преградила ей путь гастарбайтерша Юлька. — Не поняла. Так, если я кафе строить собираюсь, то это что — я Озеро отравила?

— Уйди с дороги… проститутка!

— Ги-ги… Баба Люба, чья бы мычала, а ваша бы молчала!

И пока достойные дамы выясняли: ху из ху? — подлый намек Любаши Васильевны дошел и до обкуренного с утра Алешки Моджахеда, сети которого не раз и не два потрошили арендаторские сторожа.

— Ты что на честных людей прешь? — выпятил Моджахед воробьиную грудь на завклубом.

— А кто кричал позавчера возле клуба, маковой соломкой объевшись: “Озеро на хрен взорву! Жить, сволочь крутая, герою не дают! За что я в Афгане воевал, жизнью рисковал?” — Кто?! — отбивалась на два фронта Любаша.