Юсеф эль-Сибаи: Водонос умер

— Восемь больших и один маленький. Вторая партия! — попробовал было заговорить Сейид.

Отец оставался мрачным, неразговорчивым. На сердце у мальчишки стало совсем тяжело. Сейид любил отца, уважал, восхищался им. Он очень добрый, отзывчивый и относится к нему не так, как родители его приятелей, — не ругается, не дерется. Если мальчишка ошибается, бедокурит, то отец внушает ему: так нельзя, это плохо Учит его послушанию и дисциплине. Но Сейид часто ошибался, проказничал, потому что это гораздо легче и приятнее, чем следовать отцовским наставлениям. Когда же мальчишка повторял проступки, а это с ним случалось постоянно, отец делал очень строгие внушения, лишал его некоторых удовольствий, относился к нему не как к мужчине, а как к малому ребенку. А это уж было совсем обидно.

Остановились перед домом, стоявшим в самом начале улицы. Находился он в одном из многочисленных тупичков и принадлежал матери Абдаллы. Железным кольцом Шуша стукнул несколько раз в деревянную дверь. Из-за ставень небольшого окошка послышался распевный женский голос:

— Кто там?

— Водонос.

— Эй, Абдалла! Открой дядюшке Шуше!

Дверь открыл хрупкий мальчик, примерно одного возраста с Сейидом. Увидев его, закричал:

— Привет, Сейид! Поиграем в беле? [4] Детская игра в стеклянные шарики, участники которой, бросая их по очереди, должны попасть в шарик противника, тем самым его выигрывая. Примеч. переводчика.

— Беле? Кому говоришь такое? Дай пройти!

Сейид пересек маленький темный дворик, поднялся по небольшой лестнице, вошел в дом и увидел мать Абдаллы, сидевшую на невысокой скамеечке перед спиртовкой, на которой варила кофе. Он приветствовал ее нарочито грубым голосом, подделываясь под мужчину:

— Доброе утро, тетушка!

— Утро доброе, братец мой!

Послышался голос отца:

— Доброе утро, Умм Абдалла!

— Всех тебе благ, муаллим Шуша! Удружи мне сегодня лишний бурдюк. Налей воды в таз и в кувшин.

Молча, на ощупь Шуша прошел через кухню, узкий темный коридорчик, добрался до комнатушки, где стоял умывальник. Он заливал водой бидоны, кувшины, тазы и прочие емкости. Сейид опорожнил свой бурдючок в первый попавшийся таз и вернулся во двор, столкнувшись с Абдаллой, который снова спросил:

— Так сыграем в беле?

— Ладно.

— Когда?

— После работы.

— Значит, после обеда?

— Выходит, так.

— Пойдет, к тому времени я вернусь из школы.

— Где встретимся?

— А у трубы.

К этому времени Шуша опорожнил все бурдюки. Уже налегке оба двинулись в обратный путь, но не к колонке за третьей партией воды, а в конец улочки. Повернув направо, Шуша остановился, прислонил тележку к тротуару и вошел в лавчонку, над дверью которой была вывеска с громким названием «Царские бобы».

Вход в лавку перегораживал длинный прилавок. На нем стоял ярко начищенный котел красной меди. Под котлом, из которого валил пар, в специально сделанном углублении шумел примус. За прилавком стоял дядюшка Саляма с длинной деревянной ложкой, которой беспрерывно помешивал в котле. Недалеко стояли два блюда с салатами и различными приправами, большой медный поднос с пряной травкой бидонис, поверх которой были насыпаны горячие лепешки из бобов. Перед прилавком и внутри лавки громоздились плетеные корзины с хлебными лепешками. Сзади Салямы трудился его сын Заки. В большом подносе, полном масла, он жарил лепешки из бобов. Тут же был и Хариша, который резал лук и зелень, мешал все это с бобами и размоченными хлебными крошками.

Такова была харчевня для «эмиров», весь ее обслуживающий персонал, ее фирменные блюда. Внутри лавки стояло несколько деревянных табуреток, на которых сидели «эмиры». Их было меньшинство. Остальные предпочитали располагаться прямо на тротуаре, на воздухе.

Хозяин харчевни Саляма изобрел систему самообслуживания, а потому не держал официантов. Посетители сами шли к большому подносу, на котором стояли миски, лежали ложки и вилки, забирали все необходимое, шли к Саляме, брали еду, платили и выбирали место для трапезы там, где кому заблагорассудится — внутри харчевни или за ее пределами. Поев, каждый направлялся к тазу с водой, мыл грязную посуду и ставил ее на прежнее место.

Шуша обменивался приветствиями с завсегдатаями харчевни. Все они были ему знакомы, многие — приятели. Около двери устроился мастеровой Махмуд Мастерейн, который никогда не садился за стол внутри харчевни, считая, что Саляма берет за это налог, уменьшая порцию бобов. Рядом с ним, на тротуаре, сидел бродячий артист Хусейн со своей обезьяной Саляма. Им обоим вход в харчевню был категорически запрещен, так как они доставляли много хлопот хозяину. Посетители часто подшучивали над хозяином, ибо и он, и обезьянка носили одно имя. Саляма безуспешно пытался убедить Хусейна сменить кличку обезьяны, но тот категорически отказывался. Всегда он с деланным удивлением возражал: «Не могу себе представить, чтобы моя кормилица называлась иначе, чем Саляма. Пусть уж лучше сам хозяин поменяет имя, если ему не нравится обезьянья кличка».