Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла

Откуда‑то из самой глубины его детской памяти приходила эта музыка, этот грохот тамбурина, горло его сжималось, и, прильнув к решетке, он вглядывался в клочок земли. А позади него с криком носились мальчишки.

У него была страсть делать маски и колпаки из обрывков цветной бумаги. Он постоянно искал ее, извлекая из самых грязных закоулков, за что его неоднократно наказывали и ругали. Но и это на него не действовало: он снова брал кусок бумаги, делал в ней две дырки для глаз, надевал эту маску и начинал кричать на разные голоса, забавляя ребят. То он становился вниз головой, упираясь спиной в стену: его тощие ножки болтались в воздухе, а голубой передник опускался на лицо, точно занавес. То нел, и тогда в глубине его души рождались прекрасные песни, от которых мальчикам становилось весело. То колесом спускался по косогору позади здания, хотя это было нелегко, так как ладони уходили в песок.

Пожалуй, из‑за всего этого его и прозвали Маленьким Циркачом. Он не знал, кто именно дал ему прозвище. Может быть, он получил его за то, что пел или становился вверх ногами, а может быть, потому, что таинственно сообщал собравшимся в тесный кружок мальчишкам, что он сын дона Циркача и доньи Циркачки, которые ходили из города в город с большим медведем, белой лестницей, скрипкой и хлыстом с бубенцами. Маленький Циркач любил рассматривать себя в зеркале над умывальником, когда в длинной ночной рубашке чистил зубы. Нередко он мазался зубной пастой и с белым, словно луна, лицом появлялся перед ребятами, которые встречали его смехом. З авсе эти проделки Маленького Циркача часто наказывали. Но иногда по его телу вдруг пробегала дрожь, точно мелкий дождик, сладостный и тоскливый. И тогда мальчик (где бы он ни находился) не мог подавить в себе желание побежать в сад и вцепиться руками в железные прутья ограды — черные, высокие, с острыми концами. Он смотрел туда, всегда туда, в сторону равнины. Смотрел на далекие светящиеся шары, точно луны, насаженные на столбы, и думал: «Когда‑нибудь туда приедет цирк». Он не раз слышал, что в тот день, когда приедет цирк, их поведут на представление. И пристально всматривался в облако пыли, гонимое по равнине ветром, и в горизонт, окрашенный последними лучами заходящего солнца.

В картонной коробке мальчик хранил шесть цветных карандашей, которые ему удалось собрать, и в тетрадях, предназначенных для букв и цифр, он рисовал лошадей, обезьян, клоунов, тамбурины. То и дело он поднимался в умывальную, чтобы отрепетировать перед зеркалом свои сто гримас: кривил рот, скашивал глаза, взлохмачивал волосы, надувал щеки. Ребята хохотали. «Сделай морду умного пса!», «Сделай мор ду обезьяны!», «Перекувырнись!» И снова из самой глубины его детской памяти вырывались звуки бубенцов, барабана, трубы и тоненький голосок, говоривший ему: «Прыгай, Маленький Циркач, прыгай!» Когда он разжимал пальцы и выпускал из рук железные прутья, его побелевшие ладони слегка побаливали.

Вместе с холодом пришло рождество. О рождестве много говорили, и Маленький Циркач жадно ловил каждое слово. Кто‑то сказал: «На праздники нас поведут в цирк». Маленький циркач молил бога, чтобы рождество наступило как можно скорее. В рождественское утро он проснулся с болью в горле и шумом в висках. Маленький Циркач не хотел, чтобы кто‑нибудь это заметил, но, когда он пошел обуваться, его ножки закоченели от холода каменных плит. Сеньора Эсперанса приложила к его голове руку и велела лечь в постель. Маленький Циркач плакал и чувствовал, как от слез становится мокрой грубая ткань наволочки.

— Не плачь, — сказала сеньора Зсперанса. И ушла по своим делам.

День тянулся медленно, скучно и одиноко. Голоса дона Циркача и доньи Циркачки болью отдавались в голове мальчика.

Ребята ушли и, вернувшись вечером, рассказывали, что они видели в цирке. (Бесись, бесись, Маленький Циркач, ты не был в цирке. Цирк прошел по равнине и скрылся за светящимися шарами города. Бесись, Маленький Циркач, цирк не для тебя.)

Маленький Циркач молчал, только медленно стекали по его лицу круглые, словно стеклянные горошины, слезы. «Воспаление легких», — поставил диагноз доктор. Сеньора Эсперанса велела ему хорошенько укрыться и лежать спокойно.

(Ах, дон Циркач и донья Циркачка, как могли вы забыть в придорожной канаве бедного Маленького Циркача с его воспоминаниями?)

Пришла ночь и принесла с собой словно из‑под земли доносившееся песнопение. Это дети в одинаковых платьицах, сшитых сеньорой Анастасией, пели рождественские псалмы перед изображением младенца Христа на фоне неестественных холмов, снега из муки и пальм. Еще ночь принесла с собой холод, меркнущие огни, слабый скрежет дверей, запираемых где‑то внизу, в темноте. Ночь покровительствовала Маленькому Циркачу, которому велено было спокойно лежать, хорошо укрывшись.