Луис Пинедо: Испанская новелла Золотого века

В XVII веке, когда могущество Испании близилось к закату, королевский хронист Гонсало де Сеспедес-и-Менесес, автор одной из интереснейших новелл этого сборника, писал: «Владения Испании столь обширны и необъятны, что Солнце, совершая свой путь от Востока к Западу, всегда освещает страны и провинции, ей подчиненные». Эти слова впоследствии будут повторяться, варьируясь на разные лады, применительно к самым разным «великим державам». А слава самой Испании, слава, «купленная кровью», длилась недолго. Более прочной оказалась слава, добытая пером и кистью: лет сорок мирового первенства, омрачаемого, впрочем, восстаниями внутри страны и бесконечными внешними конфликтами, — и два столетия небывалого расцвета литературы и искусства.

Об испанской литературе Золотого века мы знаем немало: это — блеск и острота комедии «плаща и шпаги», ирония и горький сарказм плутовского романа, мудрость и безумие Дон Кихота. А новелл — кроме «Назидательных» Сервантеса, которые часто осознавались как некое приложение к «Дон Кихоту», — как бы и не существовало. Новеллу заслонили другие, неимоверно разросшиеся жанры. Произошло это незаслуженно; забытая испанская новелла, имевшая в свое время широкую популярность, безусловно, достойна как интереса современного читателя, так и внимания специалистов. А вот почему это произошло, можно выяснить, лишь коснувшись тогдашней литературной ситуации, оценив расстановку сил на литературном фронте.

Золотой век в Испании не равен Возрождению. Несмотря на самородный блеск своего названия, эпоха эта сложна и трагична — в Испании, как нигде в Европе. Не успев пережить радость раскрепощения личности, разрушения средневековой «вертикали» с ее веками незыблемой иерархией ценностей, испанское общество практически сразу переходит ко второму акту драмы. Очарование миром и разочарование в нем, вера в человека и неверие в силу его разума еще не раз будут сменять друг друга в истории человеческой мысли. А теперь, на пороге Нового времени, общество впервые переживает крушение своих иллюзий. Особенно тяжело проходил этот процесс в Испании, где уже в XVI веке установилась абсолютная монархия — и не такая, как, например, во Франции, где подспудно продолжали развиваться новые, капиталистические отношения, а монархия, основанная на духовной диктатуре церкви, монархия анахронически феодальная. Во второй половине столетия Филипп II запрещает испанцам покидать пределы королевства для обучения наукам и резко ограничивает число переводных книг. Ужесточаются преследования еретиков и инакомыслящих. Страна скрывается за «ладановым занавесом».

Раннее испанское Возрождение, ознаменовавшееся проникновением в страну идей Эразма Роттердамского и итальянских гуманистов, было насильственно прервано. Но, как два века спустя говорили французские просветители, «нельзя приказать человеку: не просыпайся, а спи»: возврата к доренессансному мировоззрению быть не могло. Однако в отличие от ранних итальянских гуманистов, радовавшихся необъятности мира и ничем не ограниченной, веселой свободе человека в нем, испанцы рано увидели, как ненадежна и хрупка эта свобода, и главное — как беспредельно одинок человек в открытом, выстуженном пространстве, как играет им неумолимое время. Боккаччо, то погружаясь в праздничную, «карнавальную» стихию, то идеализируя человека, приподнимая его над обыденностью, создает сборник новелл. Желая представить мир во всем его многообразии, человека во всем блеске его многогранных возможностей, он поневоле отказывается от единства целого. Личность Ренессанса была самоценной, личность трагического гуманизма получала значение, обретала бытие лишь в своем времени, в своей среде. Литература позднего Возрождения постигала человека или через драматический конфликт — отсюда невероятный расцвет испанского народного театра — или через его жизненный путь в определенном времени, определенном пространстве — отсюда зародыш реалистической прозы Нового времени, испанский плутовской роман.

На этом фоне испанская новелла поневоле должна была затеряться. В 1566 г., когда Хуан Тимонеда опубликовал книгу своих «небылиц», само слово «новелла» (novela) было испанцу чуждо и непонятно в литературном контексте, поэтому в прологе к своему сборнику писатель поясняет; «Так что хитросплетения эти на моем родном валенсийском наречии именуются «рондаллес», а на тосканском — «новеллы»», А далее дает произвольную этимологию «экзотическому» слову, играя на созвучии novelas — no velas, то есть «не бодрствуешь»: «Труженик, раз ты не бодрствуешь, я разгоню твой сон десятком-другим забавных и хитроумных рассказов…» Да что там Тимонеда, творивший на заре испанской ренессансной новеллистики; в 1617 г.