Владимир Колковский - В движении вечном

— Смех один, десять литров! — не мог порой удержаться от такого комментария кто-нибудь из бывалых. — Тот год за Немном гулял, там за проход тебе сотня в стандарте.

В ответ на это ему замечали резонно:

— Намалевать нам и тут хоть целую бочку запросто, а коли по реальности глядеть… Что тут что там — добро, коли и хоть с полведерка отломится.

Терешкина хата была в поселке по соседству с витькиной.

— Зайдем, глянем? — предложил в тот день дружок лучший под вечер. — Все хлопцы давно там. А потом разом двинемся в клуб.

— Давай.

В надвигающихся вечерних сумерках народу у разукрашенных торжественно, невысоких въездных ворот становилось все больше. Разбившись на небольшие переменчивые кружки, взбалмошно-шумные и не очень в зависимости от возрастного ядра, окрыленные в раз, многочисленные любители холявной сотки нетерпеливо взирали в суетливые сполохи занавешенных оконных стекол, где уже вовсю кипела и буйствовала развеселая свадьба. Время от времени у одного из таких кружков семенящим мелким подбегом выныривала из густых сумерек приземистая шустрая бабенка с объемной полотняной сумкой в руках.

— Давайте, хлопчики, тепленькой… За молодых.

— Са-авсем ты нас забыла, Максимовна! — разочарованным эхом доносилось тот час из прочих кружков.

— Ага, забудешь! — лишь отмахивалась она в ответ. — Еще и после той не просохли.

И уже спешила назад в хату.

— Ну и как, родимая? — слышалось вскоре ей вслед. — Пошла, что надо?

— Ай, ще тая муть… сахарница.

— А ты уже раскатал губу! На холяву так ему еще и хлебную… Держи котлету.

Прибывших к свадебным воротам друзей заприметили сразу:

— Давайте сюда, мальцы. Тут толечко и на вашу долю.

Закрасневшийся масляно, широко расплывшийся в блажной усмешке Генка-Артист держал торжественно в одной руке маленький круглый гра-финчик с мутноватой жидкостью, а в другой глубокую алюминиевую миску с закуской.

— Ну, кто сперва?.. Давай ты, Витек, по-старшинству.

Слегка растерянный от неожиданности и сразу необычайно посерьезневший Витька принял тремя несмело согнутыми пальцами дополна налитый стограммовик. Не моргая, так и взирал на него неотрывно, словно еще не решив окончательно.

— Э-э, браток, кота за хвост не тяни! — командовал рядом кто-то из бывалых. — Тут раз-два надо… О!… о-о! Молодец, хлебушка дайте, на-ка, на-ка нюхни!

Как пригнутый неведомой силой, Витька лишь вертел головой машинально, словно будучи не в силах закрыть рот, все никак не мог вдохнуть сунутый грубо под нос, пропахший холодной котлетой, хлебный спасительный мякиш.

— И-ишь, как она его закрутила… Ну-ка, ну-ка, а теперь другу, держи.

Мерзко хлестнула, пронзив мелкой отвратной дрожью до самого донца белесая сивушная муть. Взяв робко в руку влажный граненый стаканчик, Игнат и впрямь содрогнулся невидимо всем телом; как перед внезапным скачком со скалистого обрыва примкнул отчаянно веки. Но сегодня это уже ничего не значило, сегодня пришла пора познать, и он чувствовал это.

Махнуть залпом, как Витька, не получилось. Первого глубокого глотка хватило, пожалуй, лишь на половину огненно жгучей удушающей порции — какие-то мгновения казалось, что вот-вот хлынет неудержимо назад отвратительное теплое пойло, но как противную горькую микстуру во время тяжелой болезни знакомым волевым усилием Игнат, все-таки, одолел судорожно, довершил решительно двумя коротенькими глотками.

— В три этапа, раз-два-три! — хохотнул похвально рядом Генка-Артист. — Молоток, талантлёвый ты хлопец.

И уже совал торопливо под самый нос свою почти пустую, оск-лизлую миску.

…Она подступила откуда-то изнутри, едва слышно, сплошной массивной наволочью. И, обождав лишь секунды еще в апатичной уверенной вялости, придавила мгновенно и в раз с разбитной феерической силой — легкая беззаботная эйфория! Как это чудесно, как это упоительно, гармония внутри, гармония вокруг, гармония всюду… Лишь один океан, ликующий от земли до зорь, всепоглощающий океан гармонии в блажных шелковистых сумерках… И нет, казалось, сейчас наилучшего приюта во всей Вселенной.

Неодолимою тяжестью своей хмельное марево придавило куда-то на самое донце и былую рассудительность. Теперь Игнат уже не думал: хотелось орать — орал, хотелось смеяться — хохотал во все горло, хотелось задирать — лупил размашисто приятелей в плечи… А слова и звуки, словно сами по себе неудержимо сплетались в горластые, хлесткие фразы.

И все же.