Владимир Колковский - В движении вечном

— А назавтра ведь скажут: «У Бутовца Петрухи, слышал?… дожился мужик, уже и лусты хлеба черной нема хлопцу у хате…»

И с того вечера многое, казалось бы, совершенно нелепое стало куда понятнее Игнату.

— Эй, ты, мерзлячишка, зиму встречаешь? — так и подмывало его спросить шутливо, повстречав подчас друга прохладным октябрьским днем почти во всем зимнем.

И тут же на ходу придумывал он другой вопрос. Глянув внимательно в лицо Витьке, вспоминал он сразу же тот самый, лыжный зимний вечер, вспоминал ту самую, намазанную маслом, ржаную краюху черного хлеба.

— А зато и не скажут: «Одеть-обуть нету, вот он голяком-ободранцем и гойсает!» — звучало снова так явственно.

И… тоже не сказанное.

Вино…

В чем его магия и сила?

Чем оно так манит, привораживает взрослых, превращает их порой во что-то совершенно непонятное, на себя не похожее?

Вопросы эти с раннего детства чрезвычайно интриговали Игната, в особенности во время домашних, затяжных, праздничных гостевых застолий.

— А мне попробовать? — спрашивал он иногда несмело.

Ему никогда не отказывали:

— Пробуй!

Зная наверняка, что будет дальше, наливали с усмешкой несколько горьковато-кислых капель. И всякий раз он мог лишь пригубить, даже содрогнувшись от одного мерзкого запаха.

— Ласый напиток? — смеялись тот час взрослые. — Так может еще и беленькой?

Очень просто было понять, почему взрослые так мгновенно краснеют лицом, «хакнув», вертят головой, морщатся. Но вот почему так самозабвенно полнят ту же самую рюмку вновь и вновь… Чрезвычайно интригующий вопрос этот так и остался непонятым еще на многие годы.

Впервые это случилось весной… А может и летом, после восьмого класса.

Точно Игнату теперь не вспомнить. Он лишь помнит, что уже задолго до того дня вдруг заметил, что многие взрослые теперь кажутся ему непривычно маленькими, по ночам стали сниться волнующие трепетные сны, и было ощущение перемен, перемен неизбежных, что наплывали неспешно и незаметно.

Но неотступно.

Как раз в тот день случился один маленький эпизод, который, однако, разъяснил очень многое. Мостовым в поселке работал низенький ростом старичок, сморщенный, словно иссушенный временем, но еще весьма шустрый. Детвора прозвала его «Шухер» — только размотаешь удочку, наживишь, забросишь в азарте с бревенчатого мостика, как он уже семенит, несется неизвестно откуда:

— Прочь! Прочь! — еще издали махая руками, верещит пронзительно ржавым голосом милляровской бабы-Яги.

— Шухер! — фальцетным разноголосьем отзывалась моментально детвора, горохом сыпнувши с моста на речной берег.

К счастью, шустрый старичок любил кимарнуть часок-другой в своей маленькой дощатой сторожке, только тогда и удавалось натаскать немного окуньков и плотвичек с невысокой мостовой поренчи.

В то самое утро Игнат так увлекся непрерывным клевом, что ничего уже не замечал вокруг… Как вдруг сзади треск, шорох! — оглянулся мгновенно… Шухер!

Снова привычно екнуло сердце, снова с привычной стремительностью завертелась в мозгу непростая задачка, в какую сторону быстрей утекать… Но… но старик в тот день не обращал на него никакого внимания, он только копошился неспешно, лязгая молотком и ломиком где-то там в подгнивающих толстых бревнах.

Шухер никогда не прогонял взрослых с моста.

В тот день была суббота. И как раз в эту субботу Терешко, колхозный главбух, отдавал старшую дочь замуж. Каждое такое событие было в поселке праздником всеобщим.

— Ну и субботка двадцатого! — высчитав первым, торжественно со-общал кто-нибудь. — Пять свадьб сразу.

— Ого! И у когой-то?

— Ивановича сын, агрономкин… Жерносек дочку старшую…

— Ленку? Двадцать хоть е?

— Летом буде.

— А я-то гляжу — ты уже целый месяц по пятам! Небось, не один бидон допомог вылакать?

— Не боись, тебе на похмел еще хватит.

Сама торжественная церемония регистрации происходила в поселковом совете, небольшом тогда каменном здании с высоким деревянным крыльцом. Родня и приглашенные гости от души поздравляли молодых под традиционный бокал шампанского, а в это время въездные ворота у дома, перегородив длинным широким столом, уже старательно украшали отборными цветами, яркими воздушными шариками, разноцветными лентами; обвивали мастеровито еловым игольчатым лапняком. На самом видном месте крепили большой лист белой бумаги с выразительно вычерченной, кругленькой цифрой.