Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Она вздыхает, сидя чуть согнувшись у письменного стола.

Но теперь все приведено наилучшим образом в порядок. Утешаю я. Историки воздали ей должное, и, кроме историков, многие писали о ней. Даже в прославлении не было недостатка.

Она отмахивается. Это было не честолюбие или оскорбленное самолюбие. Прискорбным было разочарование в людях. Из-за этого человек внутренне беднеет…

Тут у меня словно пелена спадает с глаз. Это же и впрямь было разочарование в людях. Никакие позднейшие похвалы и никакой средней степени орден не уладят этого.

А теперь хватит жалостливости. Разочарование всегда предполагает такую ложную картину действительности. Я была несколько наивна. Вот и все.

Пока я обо всем этом размышляла, Майтнерша поднялась, улыбнулась и сказала, что мы вот-вот должны будем распрощаться. Теперь она придет еще только…

Я прослушала — сколько раз, потому что тотчас раздраженно вскрикнула. Как ненавидела я эти сказки: я приду еще два раза. Еще раз. И уж больше никогда. Это провокационное — больше никогда. А что, если я не желаю считаться с волшебными силами!

Она свою миссию выполнила, говорит Майтнерша.

Миссия! Протестую я. Я же привыкла к ней. Она стала ориентиром в моей жизни. Она нужна мне. И хочу сказать, что я сердечно к ней расположена. Но не в силах произнести этих слов. Возможно, это были бы как раз нужные магические слова.

Оба молодых ассистента, которые унесли папки, вернулись. Они видят, как прощается со мной маленькая старая дама. Я объясняю им, что сейчас здесь была Лизе Майтнер. Это имя им ничего не говорит.

Пыль. Двуокись серы от газового завода. Вирусы. И мое поверхностное дыхание. Ночью я не сплю. Кашляю и кашляю. Утром лежу точно одурманенная. Мой друг взбивает подушки и пододвигает столик с завтраком к кровати. Я лежу вялая, чувствую себя скверно, но я счастлива. Человек неизбежно оказывает влияние на другого человека. Создает зависимости. Деформирует или придает ему силы. Укрепляет хорошие или дурные его стороны. Трудно предсказать, что из этого получится.

Или? Все-таки можно предсказать? И зависит от меня самой?

Что значит вся эта болтовня о добровольном уходе из жизни, или как это еще изящно называют. Когда я лежала в больницах, не получала ли моя жизнь, благодаря соболезнованию страданиям других, новый смысл. Не относится разве забота о матери к тому, что придает моему существованию тепло и доверительность. Разве не больно мне от мысли, что в один далеко не прекрасный день она мне больше не позвонит. Почему не хочу я дать такой же шанс людям, меня любящим. Не следует ли мне, вместо того чтобы творить из страха и нетерпения путеводную звезду, занять наконец-то определенную позицию.

Более того: разве нет у нас исторического опыта с неуважительным отношением к жизни. С дискриминацией слабых. Каких-то других. Разве я ничего не поняла?

Всем тем, что мы делаем, мы подаем знак. Даже если кажется, что дело это имеет отношение только к нам самим, к нашей собственной жизни.

Я получила приглашение сделать один из основных докладов на международном конгрессе механиков. Я уже давно не имею отношения к проблемам механики. Теория устойчивости. Пригодная как для вычисления надежности построек, так и для определения отклонения траектории снарядов. Мои работы по этой теме сделаны были десять — пятнадцать лет назад. Видимо, в этой области у меня есть определенное имя. Я этим не интересуюсь. Даже чуть-чуть умиляюсь самой себе. И едва не впадаю в соблазн принять приглашение. Все-таки конгресс состоится весной на берегу Адриатики, все расходы они берут на себя. Однако я отбрасываю эту мысль, ибо она означала бы: пережить самое себя. Принести себя в жертву воспоминанию или выступить за будущее? В союзе с прошедшим. С предназначением. Собственным, внутренним, пусть самым махоньким.

Что это вдруг такая непритязательность. Иронизирует Лизе Майтнер. Поначалу ставить великие вопросы. Почему бы нет? Как так — нет? А потом отступать, разыгрывая скромность.

Она как-то изменилась. Помолодела. Стала куда воинственней.

Я больна, возражаю я, и тут наступает одно из тех скверных провидческих мгновений, когда я вполне осознаю свою ужасающую слабость.

А разве я не была в опасности! Дискриминирована! Говорит она.

Да, ну и что?

В 1934 году она получила приглашение в Ленинград на конгресс, который должен был состояться по случаю столетия со дня рождения Менделеева.