Юрий Слепухин - Джоанна Аларика

Мигель повернул голову и посмотрел на едва различимый в темноте силуэт собеседника. Дон Аугусто пожал плечами.

— Э, как всюду… более или менее. Вообще-то неспокойно.

— Да, это сейчас везде, — задумчиво сказал Мигель, потирая подбородок. — Но так, определенного ничего?

Дон Аугусто пошевелился в темноте, поднял что-то с земли и, судя по звуку, стал медленно ломать сухой прутик.

— Да как сказать… — отозвался он не сразу. — Дон Эрнандо, тот смотрит на дело мрачно. Вы когда будете ему писать, не забудьте рассказать про здешнюю обстановку. Он очень этим интересовался.

— Обстановка здесь довольно скверная, — также негромко сказал Мигель. — Вы сами понимаете, плантации…

— Ну, понятно. Ортиса это и беспокоит. Он говорил мне, что предпочел бы видеть вас где-нибудь в другом месте… не в департаменте Эскинтла. Небось на финках кругом одна сволочь?

— Да, я из плантаторов не знаю ни одного, кто не держал бы камня за пазухой. — Он подумал о Джоанне и украдкой взглянул на светящиеся стрелки часов, досадуя на опоздание Доминго. Потом усмехнулся: — Мне-то, в случае чего, была бы крыш «ка в первую голову, это наверняка.

— Как члену партии?

— Не только. Я в прошлом году работал в Комитете аграрной реформы…

— А, — понимающе сказал дон Аугусто. — Я слышал, вас отсюда переводят?

— Да, в столицу, — почему-то неохотно ответил Мигель. Странное чувство какой-то неловкости на мгновение овладело им; он понял вдруг, что стыдится своего предстоящего отъезда. Покинуть «кофейные земли» в такой напряженный момент — почти дезертирство. В Гватемале последние десять лет именно народный учитель являлся обычно проповедником и представителем новых идей демократического правительства. А теперь, когда над страной нависла такая угроза, может ли он оставить на произвол судьбы тех, кого учил? «Но, черт возьми, я ведь не просил об этом переводе, — возразил он сам себе. — А отказываться от более ответственной работы из-за каких-то слухов, из-за опасений тоже было бы нелепо…»

Дон Аугусто спросил:

— Вы сами из столицы?

— Нет, я там только учился. Я из Чамперико. В столицу мы с матерью перебрались после гибели отца. Он участвовал в заговоре тридцать четвертого года, его убили во время сентябрьской резни… после того как полковник Родриго Ансуэта предал движение. Помните?

— Помню. А в партии давно?

— С сорок девятого.

— Ясно.

Дон Аугусто снова помолчал, потом спросил как бы между прочим:

— Химена мне говорила, что вы хорошо знакомы с дочкой Монсона?

— Знаком, — не сразу ответил Мигель. — Она хорошая девушка. Не то, что папаша.

— Вот насчет папаши… Дон Эрнандо просил вам передать, что о нем ходят скверные слухи, об этом сеньоре.

— Знаю. Кому знать, как не мне! А что именно?

— Ну, что от него можно ждать любой пакости.

— Знаю, — подтвердил Мигель. — Но я знаю и сеньориту Монсон… не один год.

— Она, кажется, сейчас вернулась из Штатов?

— Да, вчера приехала. — Мигель посмотрел на собеседника. — Вас удивляет, что я с ней хорошо знаком?

— Нет, отчего же! — уклончиво ответил дон Аугусто. — Но вообще-то, знаете, из такой семьи… Тут нужно смотреть в оба.

— Вообще вы правы, но в данном случае нет оснований опасаться.

— Ну. понятно. Если вы знаете сеньориту Монсон не один год, то… — Кстати, вы действительно давно с ней познакомились, или это было сказано в переносном смысле?

— Нет, в самом прямом. Мы познакомились в сорок восьмом, когда я был на последнем курсе.

— A-а, вот как… Да, это порядочно времени. Целых шесть лет, да-а… А вы, дон Мигель, не пытались отсоветовать девушке учиться в Штатах?

— Пытался, но это решил ее отец.

— Ну да, понятно. Она такая послушная дочь?

Мигель нахмурился, не глядя на собеседника. Что за допрос, каррамба! Впрочем, нужно понять и то, что со стороны многие вещи выглядят иначе.

— Я понимаю ваше беспокойство, дон Аугусто, но…

— Это не совсем мое беспокойство, дон Мигель.

— Я понимаю. Поэтому я и отвечаю на ваши вопросы, верно? Так вот, относительно Джоанны. Я хочу сказать, сеньориты Монсон… Дело обстоит так.

Я познакомился с нею, когда она кончала колледж. Тогда у нее был только патриотизм — ну, знаете, как бывает у наших подростков, — любимая родина, кетсаль, который не живет в клетке, и так далее. Все это выглядело у нее, конечно, невероятно наивно. В ее коллекции обожаемых национальных героев, например, рядом с Морасаном ухитрился сидеть Руфино Барриос. А начиналась эта коллекция, как полагается, с самого Текум-Умана, так что целый пантеон. Это одно. А второе — у нее был с детства один знакомый, приятель ее отца, который больше всего на свете ненавидел Убико — по каким-то личным мотивам или объективно, не знаю, — и от него она научилась ненавидеть диктатуру. Этот сеньор Кабрера, похоже на то, был для девочки, по существу, первым учителем, своего рода интеллектуальным наставником. Во всяком случае, книги для нее выбирал он. Ну вот… Это в какой-то степени объясняет, почему она так восторженно встретила октябрьскую революцию. По-детски, но восторженно. Ей было тогда тринадцать лет. В конце концов не обязательно нужно родиться в ранчо, чтобы сердцем чувствовать справедливость…