Юрий Слепухин - Джоанна Аларика

— О какой справедливости вы мне толкуете? — яростно кричал дон Руфино. — Когда это у нас было справедливое правительство, черт бы вас побрал, когда, при каком президенте, я вас спрашиваю? При Хорхе Убико, что ли?

— Руфино, не кричи, тише…

— Мы вас слушаем, падре.

— Ти-ше! — оглушительно закричал кто-то. стуча ребром ножа по тарелке.

— Говоря слово «справедливость», — услышала Джоанна негромкий, но отчетливый голос священника, — мы подразумеваем тот порядок вещей, который существует на земле уже две тысячи лет, который создан не нами и который мы никому не позволим менять. Особенно если то, что нам навязывают взамен, является продуктом материалистической ереси коммунизма. Полагаю, я высказываюсь достаточно ясно? Этот порядок уже десять лет систематически и нагло попирается нашим тоталитарным правительством…

— Еще бы! — хрипло захохотал дон Руфино, перебивая отца Фелипе. — Еще бы! Признайтесь, падре, сколько тысчонок вы потеряли на экспроприации церковных земель, э?

— Сын мой, — елейным голосом отозвался тот, — христианский долг повелевает мне оставить без внимания ваши недостойные намеки, тем более что…

Джоанна отошла от двери. «Противный иезуит, — подумала она, направляясь к себе, — послушать его, так и в самом деле пожалеешь о временах Нерона…»

Вздохнув, она повернула дверную ручку и снова очутилась среди шума голосов, смеха и раздерганной, лязгающей музыки.

— Прошу прощения, господа, я немного посидела на воздухе, голова что-то заболела… Нет-нет, сейчас уже все в порядке, спасибо…

Заметив Долорес среди танцующих, Джоанна погрозила ей пальцем и многозначительно улыбнулась.

Далеко за полночь, когда в доме, наконец, все затихло, донья Констансия вошла в комнату племянницы. Джоанна, уже в пижаме, сидела на полу возле открытой радиолы, скрестив по-турецки ноги, и рассеянно перебирала пластинки. Увидев тетку, она улыбнулась и сняла с диска лапу проигрывателя, оборвав какую-то печальную мелодию. Донья Констансия, плотнее запахнув цветастый халат, удобно расположилась в кресле и открыла принесенную с собой баночку кольдкрема.

— Ты очень устала сегодня, дорогая? — спросила она томным голосом, быстрыми движениями распределяя мазки крема по своему лицу. — Я, признаться, безумно… Все эти приемы так утомляют… Особенно, когда хочешь, чтобы все было comme il faut… [26] Comme il faut (фр-) — как полагается. Чему ты смеешься?

— Вашей боевой раскраске, тетя! Вот увидите, я когда-нибудь исподтишка сфотографирую вас во время вечернего туалета. Серьезно, эти белые мазки выглядят просто феноменально при вашей смуглой коже…

— Побольше почтительности к старшим, Джоанна, прошу тебя. И вообще не злорадствуй. Через несколько лет тебе придется так же внимательно следить за своим лицом… если не захочешь превратиться в обезьяну.

Донья Констансия строго взглянула на племянницу и принялась за процедуру втирания крема, концами пальцев легонько и быстро похлопывая себя под глазами и на висках.

— Ты не догадываешься, зачем я пришла?

— Надо полагать, пожелать мне спокойной ночи?

— Это само собой. Кроме этого, я пришла сделать тебе замечание. И предупредить тебя.

— За что и о чем? — быстро спросила Джоанна, притворяясь непонимающей.

— За твое поведение, дорогая. Помилуй, ты совершенно разучилась себя вести… в этом Нью-Йорке! Я всегда говорила твоему отцу: «Индалесио! Подумай десять раз, прежде чем послать девочку в этот ужасный город». И вот результат. Он по обыкновению не послушал — и вот, повторяю, результат.

— Да, но…

— Не перебивай старших.

Донья Констансия достала из кармана халата маленькое зеркальце и, вскинув брови, внимательно оглядела себя, поворачивая голову вправо и влево; лицо ее сразу приняло птичье выражение, которое часто появляется у женщин перед зеркалом. «Это нужно учесть, — обеспокоенно подумала Джоанна, наблюдая за теткой. — Неужели и я перед зеркалом выгляжу такой же глупой?»

— Я буквально сгорала от стыда за тебя, дорогая, — продолжала та, — когда ты говорила за столом с падре Фелипе. Кто тебя учил разговаривать со священником, как равная с равным? И потом эти ужасные идеи, которые ты высказывала…

— Объясните мне, тетя, почему вы находите их ужасными, — почтительно сказала Джоанна. — Я буду очень рада, если вы убедите меня в ошибочности моих политических взглядов.

— Не говори мне о политике, — отмахнулась донья Констансия, — я ничего в ней не понимаю и понимать не хочу. Но твои взгляды ужасны, ужасны, ужасны! Я сказала твоему отцу: «Индалесио! Не сердись на девочку. Это виновато ужасное нью-йоркское воспитание, которое она получила по твоей, да, именно по твоей вине…»