Владимир Файнберг - Карта реки времени

Я действительно уверен, что приеду, напишу о них, хоть в чём‑то помогу.

Волы смотрят на меня большими, печальными глазами рабов.

Не приехал.

Давно это было, в начале шестидесятых годов.

… Донато забрал меня с пляжа к часу дня. Мы обедали у него, а я все ещё находился под впечатлением от этой стыдной, казалось бы, давно забытой истории.

Раздался звонок в дверь. Он поспешил открывать и появился с улыбающимся, дочерна загорелым, широкоплечим человеком, который держал в руках два больших ведра. Одно было переполнено крупными иссиня–чёрными сливами, другое — отборными помидорами.

— Чао, Владимиро! — сказал он, и я подумал, что по своему обаянию этот, чем‑то знакомый идеал мужественности, затмевает любого киногероя.

Я поднялся со стула, шагнул навстречу.

— Паскуале! — подсказал Донато, — Это же Паскуале, аграрий. Он стал дедушкой!

В контрасте с загорелым лицом белозубая ослепительная улыбка озарила в моей памяти и его славную жену и девять их детей, один красивее другого.

Паскуале опустил на пол тяжёлые ведра. Мы обнялись, и у меня чуть не хрустнули ребра от его объятия.

Потом Паскуале извинился, и тут же исчез, чтобы появиться вновь с двумя поставленными друг на друга деревянными ящиками. В одном был виноград сорта «реджина», в другом — продолговатые дыни.

— Мамма миа! — воскликнул Донато, — Баста!

Но Паскуале, счастливо улыбаясь, снова извинился и принёс снизу, из своего «пикапа» ещё два ведра. С баклажанами и отборными персиками.

Как ни удерживал его Донато, предлагая присоединиться к нашему обеду, Паскуале тут же уехал обратно к своему саду–огороду, чтобы снова загрузить машину созревшими плодами для своей семьи.

— Он встаёт в четыре часа, — сказая Донато, — едет на чужие виноградники, пока прохладно, работает там до двух, и только потом попадает на свой участок. Что тебе хочется дыню или сливы?

— Того и другого, — честно признался я.

— Благодарение Богу! — сказал Донато, — Нам пора ехать.

— Паскуале тоже будет там, на собрании?

— Нет. Он в другой, третьей общине.

— А сыродел Антонио?

— Тот в седьмой общине

— Сколько же у тебя общин?

— Двенадцать!

За то время, что мы пробили в храме, вернулось лето. И опять за окнами машины изнемогали под горячим солнцем виноградники, кукурузные поля.

Донато, хищно пригнувшись к рулю, по–мальчишески наслаждался скоростным вождением машины. Я искоса любовался им, думал о том, что он никогда ничего не просил для себя.

— Я говорил тебе, что у меня есть брат? — спросил Донато, — Младше меня на два года. Архитектор. Строит дома в Барлетте. А раньше был мэром города. На днях он вернулся из отпуска, узнал, что ты гостишь у меня. Хочет познакомиться, приглашает нас в ближайшие дни на обед.

— Любопытно. Я мог видеть его в храме?

— Не мог — сухо ответил Донато. И словно оправдываясь, сказал, — У них с женой нет своих детей. Много лет назад удочерили девочку. Теперь она вышла замуж, недавно родила.

Он снизил скорость, мы свернули с шоссе и по обсаженной кипарисами аллее подкатили к комплексу церковных зданий.

Донато провёл меня мраморной галереей в парк, окружённый с четырёх сторон старинными зданиями. В парке, под сенью пальм, играли дети.

Новомодная стеклянная дверь одного из этих древних зданий была широко открыта. Там в большом помещении, ожидая Донато, томилось множество прихожан. Кто‑то поманил меня веером из заднего ряда, и я сел возле Кьяры — жены Дженаро.

Сам Дженаро сидел впереди за столом, рядом с Рафаелем и какой‑то заплаканной женщиной. Там же с краю сел и посерьёзневший Донато.

В зале было жарко, душно. Повсюду колыхались веера, из рук в руки переходили пластиковые бутылочки с минеральной водой.

После общей молитвы и краткого вступительного слова Донато, собрание началось. Если учесть, что я почти не понимаю языка, делать мне здесь было нечего. Как, впрочем, и на днях в Монополи. Я почувствовал себя в западне. Особенно, когда после загадочных выступлений полицейского Нардо и заплаканной женщины поднялся и стал держать речь Рафаэль. Конца ей не было.

Я знал и помнил его отзывчивым человеком, бывал в больнице, где он много лет работал медбратом, не раз бывал и дома. Там за любой трапезой трогательно ставили на стол лишний прибор в память рано умершего первенца.

При всём своём притязании на проницательность я никак не мог взять в толк, что происходит, что случилось с Рафаэлем, отчего он выступает так яростно, в конце каждого периода своей речи вопрошает аудиторию – «Капито?» («Понятно?»)