Владимир Файнберг - Навстречу Нике

— Денег у него есть, – подтвердил я, понимая, что нужно срочно уходить, бежать из этого вонючего клоповника.

Одна за другой на кухне появились соседки. Я был отведён мамашей и сыном в заставленную дряхлой мебелью треугольную комнатушку с окном, выходящим в упор на замшелую стену какого–то заводика.

— Этот шибздик, который тебя прислал, не подумал, что у нас нет лишней койки, лишнего матраца. Но у нас есть старая перина. Мы постелем её на полу рядом с диваном, где спит Жора. А сейчас вы будете кушать рисовую кашу с отварными мидиями. Ты уже кушал в жизни рисовую кашу с мидиями?

— Спасибо. Я уже завтракал. На вокзале.

— А чай?

— Нет. Мне нужно идти.

— Ну, хорошо. Спать приходи не позже восьми часов. Жора, проводи своего друга. Смотри, чтобы тебя не обокрали, у нас в Одессе много неискренних людей. Ты меня понял?

Вырвавшись на улицу, я понимал одно: ей очень хотелось бы наложить лапы на мои денежки. И еще стало ясно, что возвращаться сюда ни в коем случае не буду.

На прощанье Жора сунул мне продолговатую дощечку с намотанной на неё леской, крючком, грузильцем и поплавком. Он сказал, что, если я окажусь в Люстдорфе или на Шестнадцатой станции, там с причала можно попробовать половить на кусочки купленной в магазине селёдки неких глосей и принести их сюда, домой. Мама, мол, будет очень рада. Кроме того, я получил ответ на мучающий меня со дня отъезда вопрос: «Что такое «Примбуль»? Оказалось, просто приморский бульвар.

Быть может, я поступил не как истинный поэт. Не отправился сразу созерцать Дюка, потёмкинскую лестницу и тот же Примбуль. Согласно указаниям аборигенов я сел на трамвай и, терзаемый муками голода, прибыл на знаменитый базар под названием Привоз.

Уверен, ни сейчас, когда я пишу эти строки, ни, тем более, когда ты вырастешь, такого изобилия вкуснятины, сводящего с ума голодного юношу, уже не увидеть.

Из чувства сострадания к тебе не стану здесь ничего описывать, тем более, в томике моих избранных стихотворений «Невидимая сторона» при желании стихи о Привозе отыскать можно.

Удивительно, мне почти не удавалось потратить ничего из своего капитала. Дородные продавщицы протягивали на пробу прямо на широком ноже то ломоть колбасы чесночной, то кровяной, то смачный лепесток нежно–белого сала с красной прожилкой, Сердобольные женщины не желали брать денег за пробу и, как одна, повторяли: «Кушай, серденько, на здоровье».

Я вышел к рыбным рядам. Шествуя в запахах моря, увидел клокочущий над костром котёл, где варились раки. Часть из них, выловленная шумовкой, красной горой возвышалась в жестяном тазу.

Я уплатил за завёрнутые в большой газетный куль два десятка раков и, примостясь к какой–то распряженной подводе с сеном, трясущимися от жадности руками сражался с колючими тварями, добывал из клешней и хвостов необыкновенно вкусное содержимое.

Нужно было где–то вымыть руки, обмыть рот.

Я обогнул подводу и увидел, что попал в ту часть Привоза, где торгуют вином. Из лежащих на подводах громадных бочек с краниками вино разливали в пивные кружки усатые мужики в цигейковых поддёвках и бараньих шапках.

Сколько помнится, пол–литровая кружка белого вина стоила всего десять копеек! Я заплатил за две, обратился с просьбой к разбойного вида продавцу слить мне на руки из одной кружки. Умывшись таким оригинальным образом, я, как говорится, с толком, чувством и расстановкой принялся опорожнять вторую кружку. Это потом, много позже, мне объяснили, что некоторые молдаване добавляют в вино для крепости табак. Так или иначе, я несколько опьянел, начала побаливать голова.

Вернувшись к подводе с сеном, я забрался на неё. И уснул.

Может быть, так начинают свой путь бродяги, нищие и прочие люди без определённого местожительства…

Никто никуда меня на этой подводе не увёз, не обокрал, не обидел. Через несколько часов я проснулся, в некотором недоумении обозрел окрестности, вытряхнул из–за шиворота и рукавов пиджака клочки сена. И поехал на трамвае к центру города.

Дерибасовская – главная улица – называлась тогда как–то иначе, по–советски. Её потускневший дореволюционный шик выдавал жалкие потуги провинциального города стать вровень с Парижем.

Зато захватило дух, когда навстречу стали попадаться компании чернокожих матросов, одетых в белые робы, в береты с красными помпонами. Было очевидно, что в порту стоит американский корабль. По тротуарам с грохотом раскатывали на подшипниковых тележках безногие инвалиды войны. У них на груди рядом с орденами и медалями висели на верёвочках фанерки, где лежали пачки американских сигарет с изображением верблюда на фоне пирамид.