Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Между тем трамвай подходил к центру. Мне ничего не оставалось, как красться безлюдными переулками не столько к Жоре, сколько к его мамаше, вручить ей глося и умолить срочно почистить пиджак. Тем более, ночевать мне всё–таки было негде. Приходилось смириться.

Теперь смотри! Смотри, что делает Провидение, возвращая меня туда, где я больше не должен был быть!

Уже над железными лестницами и мостиками горели, раскачиваясь на холодном ветру, фонари, уже я подходил узким безлюдным проулком со своей затихшей камбалой к жилищу, где обитало семейство Старожук, уже ноздрей моих коснулся запах вони, когда из–за угла с хриплой песней навстречу вышла орда пьяных женщин. Их было много, больше десятка. Впереди шествовала коренастая старуха с распущенными седыми прядями и сильно нарумяненным лицом. Она была одета в матроску, какую носят дети, и в совсем коротенькую юбку, открывающую кривые, жилистые ноги.

Пьяные женщины прошли совсем близко от меня, почти вплотную. Некоторые из них мочились. На ходу. Не стану больше описывать увиденного, чтобы с читателем не случилось того, что внезапно произошло со мною, семнадцатилетним юношей, мечтавшим о любви.

Меня стало неудержимо рвать. Выворачивать наизнанку.

Я отбросил в темноту камбалу, дрожащими руками сорвал с себя изгаженный пиджак, переложил в карманы брюк записную книжку, документы и деньги.

Кто–нибудь скажет, что я оказался слишком чувствителен. Может быть… Но именно таким образом мне на всю жизнь было привито отвращение к продажным женщинам, к пороку вообще. Гнусная изнанка этого дела наглядно прошествовала передо мной.

Сокрушённый до основания, ёжась от холода, я стал спускаться в темноту по гулким, железным лестницам к мерцающему огнями торговому порту, надеясь где–нибудь там найти укрытие, дождаться утра.

Сегодня, прежде чем уйти на работу, Марина устроила мне самый настоящий скандал.

— Почему это ты не пьёшь ксидифон?! – она гневно указала на графин разведённого лекарства. – Курс лечения идёт к концу, а ты не восполняешь кальций. Хочешь, чтобы кости ломались?

— Пью.

— Врёшь. Уровень в графине почти не уменьшился. Лекарство от давления сегодня принимал?

— Принимал.

— Тоже врёшь! А ну, где тонометр, оголяй руку. Живо! Опаздываю.

— Со мной всё в порядке. И так по горло сыт таблетками. Отстань, пожалуйста.

— Смотри! У тебя давление 185 на 100! Дурачок, хочешь, чтобы мы с Никой остались без тебя? Прими таблетку норваска при мне. Вот так. На, запей. Я побежала. Если Лена запоздает, надень Нике розовое платьице.

Не успеваю поцеловать Марину, закрыть за ней дверь, как слышу из спальни:

— Папа! Сказку!

Такая жизнь. Не самая плохая, скажу я тебе. Особенно эти утренние полтора часа между уходом мамы и появлением няни Лены. Примостясь на краю дивана рядышком, начинаю фантазировать вслух:

— В некотором царстве, некотором государстве плохие бояре–государе решили проучить ленивого Кота в сапогах. И заставить его ловить мышей!

Сочинить настоящую сказку мне сегодня особенно трудно, потому что со вчерашнего дня всё еще нахожусь в 1947 году. В Одессе.

…Конечно, спать днём на подводе с сеном гораздо уютней, нежели маяться холодную ночь, да ещё без пиджака, в одной ковбойке на чердаке двухэтажной нежилой развалюхи, куда я, рискуя свернуть шею, забрался во тьме по ржавой наружной лестнице. Если бы не мой друг поэт–голубятник, никогда не пришла бы мне в голову подобная идея. С неожиданной лёгкостью выдавил чердачное оконце и очутился в крохотном пространстве, устланном то ли тетрадями, то ли журналами.

Казалось, карие глаза моей мамы Беллы глядели на меня, когда я засыпал.

Разбудил поутру чудовищный грохот. Сотрясался чердак, сотрясался, грозя рассыпаться, домишко, сотрясалась земля. Я выглянул в оконце. Оказалось, поблизости озверелый механизм чугунной «бабой» вбивает в грунт стальные сваи. Невдалеке в торговом порту, посвистывая, бегал по рельсам маневровый паровоз, ворочали жирафьи шеи подъёмные краны, разгружая и нагружая стоящие у причалов корабли. Можно было расслышать отдалённые крики докеров: «Вира! Майна!»

Я уже собрался покинуть своё укрытие, как заметил, что половицы чердака устланы слоем немецких иллюстрированных журнальчиков. Фашистских. Предназначенных, как можно было догадаться, разглядывая фотографии одетых в купальники белокурых женщин, для воюющих на фронтах мужчин. С улыбочкой выглядывающих из люков танковых башен, стреляющих на бегу из автоматов, конвоирующих понурые колонны наших пленных… Вдруг осенило дикое подозрение, что встреченная вчера пьяная орава – это оставшиеся объедки, бывшие белокурые красотки.