Владимир Файнберг - Навстречу Нике

— Ладно. В половине седьмого меня привезут прямо ко входу в театр. Жди меня там.

На следующий день после школы я напялил американский пиджачок, повязал папин галстук, тщательно причесал перед зеркалом непролазно густые кудри. Поскольку на улице лил холодный дождь, надел кепку и плащ.

Из большого зеркала на меня смотрел почти незнакомый молодой человек. Может быть, даже симпатичный.

Конечно, я явился к театру за два часа до условленного времени.

Она не появилась ни в полседьмого, ни в семь, ни в восемь, ни в девять.

Имей в виду, так обычно и бывает, когда первая любовь.

В конце концов, промокший и несчастный, я позвонил из будки телефона–автомата. Ещё надеялся, что её что–то страшно задержало, что её вот–вот привезут. Хоть на остаток спектакля. Оглядывался из будки телефона на подъезд к театру.

— Знаешь, мама мне вымыла голову с керосином, потому что в школе у многих появились вши, гниды. Запах никак не проходит.

— Что ж ты не предупредила, не позвонила?! Женя! Когда мы увидимся?

— Не знаю.

Через несколько тяжёлых для меня дней я написал первое в жизни стихотворение.

— Не смейте сидеть на этой скамейке! Не смейте здесь находиться со своим отродьем!

Стайка синиц взлетела с ветвей припушенного снежком дерева. Ты испуганно кинулась к моим коленям. Обнял тебя, сдерживаюсь, стараюсь промолчать. А старуха, толстая, низенькая, выскочившая из парадного в кофте и нелепых широких шароварах, продолжает злобствовать:

— Идите к своему подъезду! Там рассказывайте ей свои идиотские сказки, там пачкайте своими каракулями свой снег, слышите? Уходите немедленно! Иначе милицию вызову. Моя скамейка! Благодаря моим усилиям её поставили!

— Папочка Володичка, пойдём, – в глазах твоих стоят слёзы. – Это плохая Баба–Яга.

Поднимаюсь. Направляемся к своему подъезду, где нет скамейки, негде сесть. Оглядываюсь. Старуха короткими ножками суетливо шаркает по снежку, уничтожает наши буквы, первые буквы, которые я научил тебя вычерчивать веточкой – М, П и А. Потом мы писали МАМА, ПАПА.

Я переставляю тебя за низкое металлическое ограждение нашего палисадника, вынимаю из кармана пальто совок, вручаю, говорю:

— Не бойся. Она сюда не придёт. Сделай снежную гору. Скоро выйдет мама, и мы поедем в гости.

Ты покорно, как–то обречённо начинаешь собирать совком снег. Растерялась. Подавлена. Присаживаюсь на узкое ограждение. Старуха ушла, хлопнув дверью подъезда. Совсем она не Баба–Яга. Несчастная, несколько спятившая с ума женщина. (Знаю, как её зовут, кто она такая.) С трудом удержался, чтобы не ввязываться в конфликт. Ведь скоро, совсем скоро умрёт. Полная ненависти, ни с кем и ни с чем не примирившаяся.

Будет ли кому её похоронить, совсем одинокую? Ведь когда–то была такая же маленькая, как ты…

Сегодня второе января. Кончаются новогодние праздники. Завтра Марина с утра, в 7.30 уйдёт на службу, а к девяти, как обычно по будням, появится няня Лена, и я снова смогу сесть за письменный стол, за работу – самое удивительное занятие из всех, какими я занимался: плыть на спасительном плоту этой книги к тебе навстречу. А пока что мы ждём маму, чтобы поехать в гости в многодетную семью итальянцев.

— Ты не устала? Хочешь посидим в машине?

— Нет.

Такое происходит впервые. В машине ведь можно всласть покрутить руль, разок–другой погудеть… Присев на корточки, ты продолжаешь возиться со снегом, грустненькая, обескураженная.

Представить себе невозможно, что обидевшая нас злыдня когда–то, в двадцатые–тридцатые годы, годы своей юности слыла красоткой, «комсомольской богиней», как певал Окуджава. Поэты, ставшие потом известными, писали о ней стихи. С одним таким, Смеляковым, когда он в конце сороковых годов вышел из тюрьмы, у меня произошла трагикомическая история, о чём речь впереди.

Она, эта «богиня», будучи всю жизнь убеждённой, фанатичной коммунисткой, с той же фанатичностью меняла мужей и одновременно любовников, исправно отчитывалась об их мыслях и замыслах штатным сотрудникам НКВД, встречаясь с ними на конспиративных квартирах, причем делала это бесплатно, бескорыстно. Последнего её мужа лет двадцать назад я даже видел. Он был сильно моложе её, они вместе писали статьи о бурном развитии экономики стран социализма. Пока он вдруг не помер.

А потом развалился и социализм. Если это был социализм.

Она свято хранила кипы газет и журналов, где были опубликованы их никчёмные труды. Три года назад всё это загорелось. Пожарник рассказывал соседям, что хозяйка сама чуть не сгорела, что в квартире, кроме завала макулатуры, почти не оказалось мебели, только диван и столик с двумя табуретками. Когда её спасали, кричала: «Будь проклят, Горбачёв!»