Владимир Файнберг - Навстречу Нике

— Папочка Володичка, хочется покрутить руль!

— Прекрасно! Иди сюда, – переношу тебя из палисадника через ограждение, целую попутно в холодный нос.

— Только бибикать не будем, ладно? А то она опять выскочит ругаться.

— Ладно.

Но и порулить тебе не удаётся. Как раз когда я, наконец, отпираю дверцу «запорожца», из нашего подъезда выходит Марина с сумкой на плече и большущим пакетом в руках.

Мне везёт. На улицах мало машин, мало народа. Все отсыпаются после новогодних праздников. И снега на мостовых нет. Не скользко.

— Замёрз? – спрашивает Марина. С тобой на руках она сидит справа от меня на переднем сиденье, нарушая правила. – Хорошо погуляли?

— Хорошо. Не отвлекайся. Смотри за светофорами. Икону не забыла?

— Всё в порядке. Впереди пьяная компания. Переходят дорогу. Видишь?

— Теперь вижу.

Внимательно веду машину, выезжаю на Ленинградский проспект, сворачиваю в сторону Тверской, и в то же время вспоминаю о том, как вот в такое же посленовогоднее время школьных каникул в начале 1945 года впервые шел в ЦДХВД – Центральный Дом Художественного Воспитания Детей. Вчера рассказывал о моей первой любви, которая кончилась, едва успев начаться. Впервые узнал, как это бывает нестерпимо больно.

Некому выплакаться. Приходят мысли о том, что жить незачем…

Меня спасли стихи. Оказывается, стихи принимают на себя твою боль. Она отделяется. Становится строчками на странице школьной тетради в клеточку.

Через полгода переписал в толстую тетрадь десятка два опусов, трепеща от тайного ожидания похвалы, подал сей труд школьной библиотекарше. В день, когда брал очередной том в «мраморном» переплете – «Критику чистого разума» Канта! Правда, к тому времени я охладел к философии и, слава Богу, даже не открыл переплёта. Иначе сошёл бы с ума.

Вот подъезжаю с тобой и Мариной к площади Маяковского, опять же одновременно вижу себя, четырнадцатилетнего, взволнованно идущего мне же навстречу.

— Никочка, глянь, вон Маяковский стоит посреди площади! Рассказать, кто такой Маяковский?

— Знаю. Памятник.

Господи, помилуй! Тебе первого февраля будет только два года.

А вот сразу за площадью направо переулок Садовских, так он по крайней мере тогда назывался. Кажется, вижу, как я сворачиваю в него с улицы Горького, так она тогда называлась, держу в руках свернутые в трубочку десяток листочков с отобранными и перепечатанными на пишущей машинке стихотворениями. Всё это по своей инициативе сделала библиотекарша Нина Марковна – вот как её звали! Тихая, незаметная, с седыми волосами, собранными на затылке в пучок.

Впервые тогда увидел я свои строки, написанные не рукой, а пишущей машинкой. Даже на свет с изнанки смотрел. Даже маме показал, похвастался. Она прочла все десять страничек, погладила по голове:

— Я в этом ничего не понимаю. Пиши, если хочется.

Вот с этими–то стихами я по наущению Нины Марковны однажды днём свернул в переулок Садовских, робко открыл тугую дверь служебного входа ТЮЗА – театра юного зрителя и с разрешения старика–вахтера направился вверх по лестнице в одну из комнат Института художественного воспитания детей, или, как мы его почему–то называли, Цедеход. И попал в круг избранных.

Оказалось, в комнате художественно воспитывали будущих поэтов! Занимались этим делом две пожилые чудаковатые тёти. Одна из них рассказывала, какие бывают стихотворные размеры, приводила примеры. В тот день я впервые услышал завывание гекзаметра, фрагменты «Илиады». Другая – обучала выразительному чтению, для чего мы должны были с курьерской скоростью выпаливать всякую тарабарщину: «Не тот глуп, кто на слова скуп, а тот глуп, кто на дело туп», «Наши Пинкертоны ваших пинкертонов перепинкертонят и перевыпинкертонят», и уж конечно «Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет». Ух и ненавидел я эту вороватую Клару!

Затем должно было начаться самое главное – так называемое «чтение по кругу». Их было всего человек десять, этих поэтов–школьников. Да я, одиннадцатый. Перед чтением на круглый стол со старинной скатертью со свисающими бомбошками был подан чай в подстаканниках, водружены две хрустальные вазочки. Одна с печеньем, другая – с ирисками. Кроме того, возле каждого добрые тётушки положили по бумажному пакетику с тем же печеньем и ирисками. Это оказался паёк – помощь от государства талантливым детям.

Когда старожилы начали по очереди читать свои новые стихи, я почувствовал себя самозванцем. Они писали о серьёзных вещах – о войне, о победе над врагом, о Петре первом… Стихи их были написаны грамотно, гладко. Нет, мне не жаль было лишиться своего пайка, жаль было потерять едва обретённое чувство избранности. Когда очередь дошла до меня, я от безнадёги пустился во все тяжкие, стал читать отбракованные библиотекаршей Ниной Марковной стихи о Жене Кашинцевой – «В ту ночь у костра ты читала «Полтаву», а также стихотворение «В августе», где имелись такие строчки: «Всё маялось и всё качалось. И куст свой начинал рассказ. Ты ждало, небо, и дождалось, чтоб выплакаться в этот раз!»