Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Казался чудом базар, через который я с портфелем в руке тащился по жаре в четвёртый класс своей новой школы. Похожие на старика Хоттабыча продавцы в чалмах, тюбетейках и полосатых халатах на всем пути манили меня к своим прилавкам. До сих пор не понимаю, почему они называли меня «Мальчук–баранчук!», угощали пригоршнями изюма, горстями грецких орехов, персиками, гранатами, протягивали кисти винограда. Привыкший к людской доброте, я ещё не познал зла, ничему особенно не удивлялся. Как сейчас не удивляешься ты тому, что тебя все любят.

Так как дары не умещались в портфель и карманы, я упросил маму сшить мне мешочек.

Чтобы пройти от нашего дома к школе, нужно было пересечь шумную улицу Руставели, по которой, звоном разгоняя толпу, шли трамваи, грохотали грузовики. Базар, с его коновязями у арыков, верблюдами и ослами был бесконечен, как сказки Шахрезады, за ним нужно было пройти пустырь с окаменевшими испражнениями, и лишь потом возникал щелястый забор двухэтажной школы. Я едва добредал до её тенистого от тополей и платанов, покрытого травой двора, всходил по крутой деревянной лестнице на второй этаж, где находился мой класс.

Этот класс с двумя окнами во двор, этот одноглазый учитель, который преподавал нам все дисциплины, в том числе и обязательный узбекский язык – как все это космически далеко от речной пристани у Плёса, где, ожидая с экскурсии дона Донато, я шагал по куцей набережной мимо выставленной на продажу мазни местных живописцев, изображавшей преимущественно церковки то над озерцом, то в лесочке, то на фоне неба с белыми барашками–облачками. Тут же во множестве крутились мальчишки, нагло требовавшие у пассажиров «Башкортостана» купить у них какие–то устарелые, захватанные чёрно–белые открыточки с изображениями пейзажей Плёса. Главной их мечтой было так или иначе выклянчить у кого–нибудь доллар. Каково же было их всеобщее ликование, когда перед тем, как сесть в экскурсионный автобус, норвежец сунул одному из них искомую бумажку, брезгливо отмахнувшись от протянутой открытки. Потом, после того как автобус отъехал, я не стерпел, собрал всю эту компанию долларопоклонников у скамьи на дебаркадере и, пока не вернулся Донато, потрясал их воображение рассказом о путешествиях и приключениях Иисуса Христа.

Их было человек двадцать пять. Никто ни о чем подобном никогда не слышал. Хотя все они были крещёные, некоторых бабушки или матери водили в церковь.

Вернувшись, дон Донато был удивлён, увидев собравшуюся вокруг меня толпу. Я познакомил его с ребятами, объяснил им, что это – священник из Италии. Они смотрели на него во все глаза. Уплывая, мы долго видели, как пацаны машут нам вслед.

Ты уже знаешь, кто такой Христос, умеешь сама, без принуждений, трогательно молиться: «чтобы папочка не болел», причащаешься в церкви.

Я же в ту пору в Ташкенте, будучи уже большим мальчиком, о Христе ничего не слыхал и Библии в глаза не видел, ибо мои папа Лёва и мама Белла, конечно же, ни во что не верили, мама говорила: «Есть люди порядочные, добрые, есть очень злые, как Гитлер». Они верили в добро и принимали зло как неизбежность. Вот и всё.

…«Маленький синий листочек Ганс посылает в Берлин. В этом листочке скользит между строчек только мотивчик один: Дрожим, бежим мы по просторам чужим. Мы словно в ступке иль в мясорубке чувствуем русский нажим», – пела по радио известная певица Клавдия Шульженко.

С той поры она стала для меня навсегда отвратна, как отвратна всякая ложь, пусть она и называется контрпропагандой.

На самом деле стремительно наступали фашисты, захватывая Украину, Белоруссию, центральную Россию. Уже в октябре они вплотную приблизились к Москве.

— Убивают всех евреев, – сказала однажды мама. – Они идут с запада. Если в войну вступит с востока Япония, нам уже некуда будет деваться.

Госпиталь, где работала мама, был переполнен тяжелоранеными. Эшелон за эшелоном они продолжали прибывать с фронта. Другие эшелоны везли и везли беженцев, умирающих от голода, грязных, завшивленных. У базара на склонах арыков, на изгаженном нечистотами пустыре под холодеющим солнцем безвольно сидели среди своих узлов и чемоданов женщины с грудными детьми, старики, старухи.

Теперь я брёл в школу, порой переступая через подозрительно неподвижные тела с отвисшей нижней челюстью. Туда, во рты влетали жирные мухи… Никто из базарных продавцов уже не протягивал мне ни фруктов, ни орехов. Бывшие добрые Хоттабычи настолько подняли цены, что несчастные люди, у которых не было ни работы, ни жилища, могли выменивать продукты только на последние вещи. Чтобы хоть как–то скрасить мою жизнь, мама договорилась с дворником, и тот за небольшую плату предоставил мне своего милого ослика для поездок в школу и обратно.