Владимир Файнберг - Навстречу Нике

В сущности, моя жизнь разделена на две неравные части: меньшую, до войны, когда была слышна эта музыка Дома, и всю остальную – после войны. Все годы мировой бойни тоже была жизнь. Только ни на что не похожая. И я тебе довольно скоро кое–что о ней расскажу.

А сейчас я всё ещё не в силах оторвать взгляд от твоего личика, покрытого розоватым загаром.

…Я появился на свет всего через девяносто три года после того, как был убит Пушкин, через месяц после гибели Маяковского. Тебе в третьем тысячелетии, когда медицина наверняка научится продлевать человеческую жизнь, я всё больше буду казаться существом чрезвычайно далёких времен. То есть, получается, что пропасть времени больше отделяет меня, ещё живого, от тебя, уже живой, чем меня от того же Пушкина. Так быстро происходят необратимые изменения во всём. В наше время иной год становится равен десятилетию. Это вовсе не означает, что мир делается лучше. Порой мне страшно за твоё будущее. Сегодня утром во время исповеди священник сказал: «Вы всё время боитесь за Нику. Это нехорошо. Доверьте её Богу».

Мои мама и папа, особенно мама Белла, настолько боялись за меня, что первые одиннадцать лет своей жизни я прожил, можно сказать, счастливо, если не считать занудства, связанного с лечением последствий полиомиелита, сделавшего меня полу–инвалидом. Детство было напоено морем, солнцем, одарено дружбой с греком–лодочником дядей Костей и учительницей Верой Васильевной.

Я ничего не знал о беде, в которую попала наша страна. Оказалось, совсем рядом со мной хватали и увозили в тюрьмы тысячи и тысячи невинных людей, расстреливали, ссылали на каторгу. Правда, о чём–то шептались поздними вечерами мама и папа, что–то явно скрывали от меня. Какие–то взрослые, наверное – не очень важные вещи. Гораздо интереснее было читать в это время книжки про путешествия, радуясь, что не заставляют гасить свет, спать.

Вот и теперь я рад, что Марина не зовёт меня. Могу побыть рядом со своей спящей девочкой, которая позавчера впервые вернулась с моря.

Совсем не так, как вернулся я, когда мне было одиннадцать лет.

Представь себе тихое морское утро. Воскресенье. Не нужно ехать на эти проклятые грязи с их червячками. На городском пляже ещё пусто. Как всегда, пока я плаваю, мама, расстелив клеёнку поверх деревянного топчана, выкладывает завтрак: хлеб, помидоры, копченую рыбёшку, по яичку на каждого. Вместо чая – ароматная, сочная дынька–канталупка.

Скорей плыву к берегу и ещё из воды замечаю необычное скопление людей на набережной. Все бегут вправо, ко входу в плавучий ресторан «Поплавок». Возле него, как обычно, покачивается прогулочная яхта «Ниночка», на которой в прошлом году мы с мамой сфотографировались. (И это маленькое фото ты сможешь увидеть в альбоме, если он сохранится в третьем тысячелетии.)

Так вот, все бегут к деревянному причалу, ведущему на этот «Поплавок», откуда днём и вечером обычно доносятся, транслируемые по радио песни Утёсова, или Руслановой, или арии из украинских опер в исполнении Патаржинского и Литвиненко–Вольгемут. А сейчас утро. Из черного раструба радиорупора, укрепленного над входом в ресторан, неразборчиво доносится что–то другое.

Мама Белла наскоро собирает завтрак обратно в сумку. Заражаясь её непонятной торопливостью, обтираюсь полотенцем, надеваю рубашку, шаровары, сандалии и ковровую тюбетейку, которую мама на днях, несмотря на мои протесты, купила на базаре у какой–то татарки. (Я тогда, конечно же, совсем не умел читать книгу жизни, и не знал, что это – явный намёк Провидения на то, что очень скоро мне предстоит оказаться за тысячи километров от родного дома – в Средней Азии, в Ташкенте.)

Мы не успели дойти до ресторана, когда встречные растерянно прокричали: «Немцы бомбили Киев! По радио выступал Молотов.»

Началась война!

Мама была майором запаса медицинской службы. Откуда взялось это звание у детского врача, до сих пор не понимаю. Так или иначе, она решила срочно вернуться в Москву и, взяв дома документы, поехала на вокзал к военному коменданту, ибо в городе уже началась паника, достать билеты на ближайшие поезда с каждым часом становилось всё труднее.

А я отправился сдавать книги в детскую библиотеку. Летний евпаторийский день раскалялся. Я шёл вдоль белёной каменной стены с глубокой змеящейся трещиной, откуда на миг выглянула головка ящерицы. Библиотека оказалась закрыта. То ли потому, что было воскресенье, то ли потому, что началась война. Пришлось оставить книги нашей квартирной хозяйке.