Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Вовочка, недоверчиво моргая глазками, повторял: «Всё хорошо».

И вот к вечеру влетела медсестра, торопливо вытащила из своего чемоданчика необходимые причиндалы. И с размаху всадила в заголённую попку Вовы иглу шприца.

«Всё хорошо! – завопил, рыдая, обманутый ребёнок. – Всё хорошо!!!»

Вот о чём вспоминаю я в то время, когда ты, утомлённая перелетом из Турции, спишь.

А Вова, между прочим, семнадцатилетним парнем, спешил утром с дачи встречать любимую девушку, перебегал железнодорожные пути, не заметил налетевшую электричку…

Когда, как сейчас, плохая погода, отсутствие добрых новостей, проще говоря, малейшей надежды на то, что мои произведения последних лет когда–нибудь дойдут до тех, кто ищет мои книги, когда всё это и многое другое разом наваливается, забываешь о самом главном: о доверии к Богу.

…Давно мы не были в церкви, давно не участвовали в таинстве благодарения, не причащались.

На следующий день после приезда – рано утром в воскресенье мы выезжаем на моём «запорожце» с ручным управлением за город. Нарушая правила, Марина с тобой на руках сидит справа от меня на переднем сиденье, предупреждает о смене сигнала светофоров, о перебегающих мостовую пешеходах. Если бы ГАИ знало, в каком состоянии зрение у человека, ведущего машину, оно с полным правом должно было бы меня растерзать. Отчаянный парень, я горд тем, что Марина доверяет мне твою и свою жизни.

Утро, как назло, туманное. Дождит. Дворники работают вовсю. Ты досыпаешь на руках матери.

— Марина, глянь на спидометр, с какой скоростью еду?

— Что–то около пятидесяти пяти.

— Ну и хорошо. Успеем.

Тебе было три месяца, когда в подмосковном храме – в Новой деревне ты была крещена. Там же за год до этого венчался я с твоей мамой.

— Остановись. На обочине продают цветы. Кажется, розы, – говорит Марина.

«Розы ему нравились. Розы он любил», – думаю я, выходя из машины.

Старушка в наброшенном на голову прозрачном плаще одиноко стоит у ведёрка с мокрыми розочками. Рядом на траве лежит завёрнутый в тряпку целый кустик тех же роз с корнями.

Не торгуясь, покупаю его. На колючих веточках множество готовых к роспуску бутонов. Может, укоренится в надмогильном холмике, обычно сплошь засаженном цветами, доцветет до глубокой осени. А весной даст свежие побеги… Если не вымерзнет.

Едем дальше по Ярославскому шоссе. Машин в этот час мало. Все, у кого дачи, уехали туда вечером в пятницу или вчера, в субботу.

Хорошо, что у меня нет и никогда не было дачи.

Веду машину, думаю о том, что не позже октября нужно будет попросить кого–нибудь, а лучше приехать снова самому и прикопать посаженный кустик роз, прикрыть опавшей листвой, еловым лапником. Может, приживется, будет расти много лет, может, корни достигнут того места, где было сердце…

Нет, невозможно привыкнуть, доченька, к тому, что его тело лежит в деревянном ящике под усыпанной цветами землёй, а над могилой высится большой деревянный крест. Только и остаётся, приехав, прижаться к нему, поцеловать. Летом ли, в стужу, он почему–то всегда тёплый. Словно живой.

Отец Александр всегда был в высшей степени живой. Пожалуй, самый живой из всех существ, каких я когда–либо знал. И всё вокруг него оживало. Я ещё расскажу тебе, как это было со мною. И с другими людьми.

Сколько раз возил я его в этой самой машине по этому самому шоссе. И любая погода становилась прекрасной. Ливень – прекрасным, метель – прекрасной. Глаза мои тогда видели хорошо, но я вёл автомобиль так же осторожно, как сейчас, когда везу тебя с мамой, ибо знал, что Бог доверяет мне жизнь своего Избранника.

Мы с Мариной, да и все, кто знает нас и нашу историю, уверены: это убитый, приползший весь в крови к калитке родного дома отец Александр там, на небе вымолил у Бога нашу встречу с твоей мамой – Мариной Мень. И – самое главное – подарил тебя.

Отец Александр и я, мы оба были не очень–то счастливы в так называемой личной жизни. «Мы с вами сапожники без сапог», – не раз с горечью говаривал он – священник, делавший счастливыми тысячи, десятки тысяч людей. В последние годы жизни любимый сотнями тысяч, известный миллионам, сам он был настолько одинок, что приезжая ко мне в мою обшарпанную, украшенную тропическими растениями квартиру, всякий раз говорил: «Вот я и дома!», опускался на стул и минут десять молча смотрел на висящие в оранжерейке освещённые люминесцентными лампами орхидеи.