Владимир Файнберг - Навстречу Нике

…Марина отпустила меня. Тем более, на работу ей нужно выходить через неделю. Ты же вообще ещё не знаешь, что такое расставанье. Хотя, забегая вперёд, отмечу к собственной радости, как потом выяснилось, ты несколько раз спрашивала: «Где папа?»

Плакал я не только потому, что, оказывается, жить без тебя не могу.

Очень верно кем–то сказано: «Ни в коем случае не возвращайтесь снова туда, где вы были счастливы».

Нельзя, конечно, считать, что я был особенно счастлив тогда, в начале пятидесятых годов двадцатого века. Что стряслось с нашей страной, я уже начал осознавать. Уже отбивался в школе от одноклассников–антисемитов, уже видел людей, работающих за колючей проволокой.

Но я был молод, здоров, если не считать хромоты. Без особого труда переплывал всю ширь Волги у Сталинграда. Уже упоминал, как попал в восстание казаков в станице Клетской, на полдня поневоле возглавил его, спас несколько жизней и сам спасся на самолёте «У-2»… (Всё, что ты прочтёшь об этом в «Здесь и теперь» – чистая правда.)

И при кровавых тиранах восходит солнце. Алмазно сверкает роса на утренней траве. Мир сам по себе всегда прекрасен. Особенно когда ты молод.

Да и сейчас он неплох. Я думал об этом каждое утро, когда одиноко плыл в Средиземном море.

Теперь, ночью на палубе плакал ещё и о том, что случилось с Волгой, со всей Россией, плакал об осквернённой памяти юности.

Все эти несколько дней путешествия Донато был в восторге от того, что видел. От мощи и ширины реки, от старинных церквей, соборов и монастырей, уцелевших в Угличе и Костроме. Со своей кинокамерой он присоединялся на пристанях к экскурсиям.

Я же оставался на судне.

Думаю, дону Донату никогда не понять в полной мере, чем стала эта река, надвое разрезавшая Россию с севера на юг, для меня, тогда одиннадцатилетнего мальчика, вдруг отброшенного войной, бомбёжками Москвы в Среднюю Азию, в Ташкент, вместе с мамой.

Да и ты навряд ли поймёшь. То, что произошло со мной, неповторимо, как неповторима жизнь каждого человека, если ему даётся дар Видеть, Слышать и Помнить. В таком случае ничья жизнь не бывает пустой. Но о Волге моей юности речь ещё впереди.

В один из первых дней войны мой отец, даже не предупредив маму, явился в военный комиссариат, чтобы записаться добровольцем на войну. Медкомиссия обнаружила у него грыжу. После операции он всё–таки был отправлен на фронт, но не военный, а трудовой – на лесоповал в Сибирь.

Поди, объясни Донато, что это такое. При всём своем знании русского – не поймёт. Боюсь, и ты тоже. Впрочем, я и сам никогда не был на лесоповале. Помню только, как в 1943 году, в Ташкенте, мама отмывала добравшегося к нам нашего папку, худющего, покрытого шрамами и кровоподтёками. Стригла, избавляла от вшей, откармливала супом из черепах, которых я ловил в арыке, протекавшим через наш двор, поросший чудесными тополями и шелковицами.

Вода в арыке была чистая, горная. Помню хрустальный перезвон её тугих струй, зелень травы на крутых склонах, где всегда шуршала всякая живность. Черепахи. Кузнечики. Даже змеи. Надо всем этим великолепием порхали бабочки, еще выше – стрижи и ласточки, а по вечерам шныряли под звёздами летучие мыши. Часто к арыку подходил попить воды молодой ослик с бархатной мордочкой, большими глазами и длинными ресницами, который жил в дощатом сарае и принадлежал дворнику нашего пятиэтажного, современного дома, построенного в так называемом соцгородке перед войной на улице Руставели близ текстильного комбината. Там стал работать мой папа.

…Интересно, что, пока «Башкортостан» по 3–4 часа стоял на пристанях у старых русских городов и я оставался без своего итальянского друга, таинственная машина воспоминаний раскручивалась всё сильнее. И хотя ты находилась в Москве, я ловил себя на том, что продолжал рассказывать всё это тебе. Всё более последовательно. И откровенно. Будто ты не крохотная девочка, а всеведущий Господь Бог. Он–то всё и так знает, но Ему нужна исповедь самого человека.

С приездом Донато, с начала нашего плаванья дожди прекратились, установилась золотая осень. Теплынь.

А в Ташкенте в сентябре и даже в октябре того далёкого сорок первого года стояла жарища. Евпаторийское тепло, овеянное морскими ветерками, не шло с этим адом ни в какое сравнение.

Исаханов – такова незабвенная фамилия доброго главврача госпиталя. Он сразу взял маму на работу, сразу дал нам на третьем этаже современного кирпичного дома однокомнатную квартирку с балконом. Тогда, в самом начале наплыва эвакуированных это ещё не казалось чудом.