Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Всю жизнь без гроша в кармане, а как–то так таинственно получалось, что я смог увидеть необъятную красоту мира.

Осеняет догадка: шоссе внизу – та самая древняя дорога, по которой из Иерусалима через перевалы шли апостолы по Малой Азии. Именно здесь они и проходили туда на запад, к Афинам, Риму, несли весть о самом невероятном событии в истории человечества. Христос не давал им никаких красных кисточек, не сулил сладкой жизни.

Разболелась нога. Усаживаюсь на выступ скалы, уткнув лицо в ладони.

…Что бы сказали они, прочтя мои книги? Что бы сказал Христос? Единственное, что могу сказать в свое оправдание, – я был искренен, старался не врать.

Снизу доносятся крики. Это мальчик и Махмуд зовут отведать зажаренной на углях баранины.

Ничего невозможно с собой взять. Ни этого вечера в горах, ни падающей на запад звезды солнца, ни ласкового прикосновения руки бабушки, предлагающей выпить после баранины крепкого чая из суженного в талии стаканчика с золотистым ободком.

Всё останется в памяти или, в лучшем случае, на этих страницах.

Все, что ни есть, даётся во временное пользование. Когда–нибудь в моей московской квартире будут жить другие люди, пока она вообще сохранится; как дым, развеются с подоконников любимые растения, фотографии со стен, книги с оставленными мне автографами Пастернака, Шкловского, Чуковского, Александра Меня… Вряд ли тебе, твоим детям и внукам всё это удастся сохранить, да и будет ли это добро иметь для них значение? Не говоря уже о моих бумагах – неопубликованных рукописях, сотнях набросков.

С помощью Махмуда и доброй лошадки Муслюм я успел спуститься с гор ещё до того, как ты уснула. Привёз тебе в подарок роскошную кисть розового винограда без косточек, а маме Марине – пакет любимых ею плодов инжира, называемого в Библии смоквой. Всё та же бабушка передала эти гостинцы. Наверняка уже зная что–то от Махмуда о тебе и маме.

Только это бескорыстье, эту любовь, наверное, и можно сохранить в благодарной душе, навсегда унести с собой за край жизни.

Мама переволновалась из–за моего отсутствия. Сидит сейчас на терраске, читает при свете лампы взятую из Москвы Библию. А я, накормив виноградом, усыпляю тебя с помощью всякого рода фантастических историй. Виноградная кисть благоухает в пластиковой миске рядом на тумбочке. Ты крепко держишь меня за палец, кажется, уже спишь. Но едва я пытаюсь освободить руку – просыпаешься, требуешь: «Ещё сказочку», крепче ухватываешься за палец. Единственную опору в мире надвигающегося сна.

Фантазия моя иссякла. Удобнее примостясь на краю постели, убаюкиваю тебя, тихо напеваю: «Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни…»

И одновременно… Наверное, начало ноября. В стылом сумраке кружат белые мухи. Движемся по чавкающей грязью дороге от кирпичного флигеля детдомовских спален к такому же облезлому, обгрызенному временем флигелю столовой. Там же находится и квартирка моего провожатого – знаменитого Семена Калабалина, бывшего уголовника, героя книги Макаренко «Педагогическая поэма», бывшего командира ложного партизанского отряда, созданного фашистами для уничтожения подлинных партизан. Разоблачённого и расстрелянного гестапо. Чудом выживший, волочащий ногу. После войны он добровольно взял на себя тягчайший крест: выпросил в Министерстве просвещения самый захудалый детский дом, расположенный в разрушенном имении. И вот пригласил меня выступить со стихами и весёлыми рассказами перед детьми.

Выступил. В одной из спален. Клуба у них нет. Ребятня сидела на кроватях, накинув пальтишки. Отопление плохое, печное. Я промёрз. «Ничего, – говорит Калабалин, – сейчас придём ко мне, выпьем, жена обещала картошки сварить».

Из сумрака возникает девочка, простоволосая, лет семи. Бежит навстречу, в расстёгнутом пальтеце, при виде нас испуганно шарахается на обочину.

— Стой! – Калабалин жёстко ухватывает её за воротник. – Опять тащишь?!

Никогда потом не видел я таких испуганных глаз, такого взгляда, умоляющего о пощаде.

Калабалин резким движением задирает свитерок на худеньком тельце девочки, и оттуда, из–за пазухи в стылую грязь летят объедки, корки хлеба, кусочки сахара.

Отнимаю у него ребёнка, прижимаю к себе. Девочка судорожно ухватывает меня за руку, за палец, как гибнущий, тонущий человек.

— Лизка, ещё раз поймаю – попадёшь на Совет командиров! – угрожающе рявкает Калабалин и, отпустив девочку, объясняет: – Чего–чего, а питания добился для них по высшей категории. И шефы есть – две текстильных фабрики. Свою свиноферму завели, парник… И всё же каждый раз тащит с ужина под подушку объедки со всех столов. Бродяжничала, ни отца, ни матери, никого. Заикается. Жена еле от вшей отмыла.