Владимир Файнберг - Навстречу Нике

— А почему мы не кушаем пиццу?

— Я же тебе предлагал!

— Не хочу. А ты почему не ешь пиццу? Пьёшь свой невкусный кофе.

— Не люблю.

— Рассказывай!

— Про что?

— Про зверей! Обещал!

— Конечно. Я просто беспокоюсь о маме. Пей сок и слушай. Если захочешь – попрошу принести ещё.

— А мороженое?

— Мороженое – это если мама разрешит.

Мы сидим за столиком в тени выгоревшего полотняного навеса. Из–за стойки бара доносится восточная музыка. Ты потягиваешь через пластиковую трубочку вишнёвый сок из картонной упаковки.

До отъезда остаётся меньше недели. Марина, занятая тобой, совсем не отдохнула, ни разу не смогла даже поплавать без тебя, без резинового круга. Решил каждый вечер перед ужином отпускать её в море. Хотя и тревожусь: боится глубины. Обещала плавать только вдоль берега, чтобы в любую секунду иметь возможность достать дно ногами.

Между прочим, ощущения надёжности, безопасности у меня самого, если подумать, никогда в жизни не было. Разве что в ранние годы, пока я был под крылом мамы, пока не пошёл в школу. Столько раз мог просто погибнуть, и тебя не было бы на свете.

Например, неожиданно для себя возглавил восстание казаков в станице Клетской, бежал от неминуемой расправы на самолёте. Был мне тогда двадцать один год.

Про это я тебе, пожалуй, теперь рассказывать не стану. Когда–нибудь прочтёшь в книге «Здесь и теперь».

— Папочка, почему ты молчишь? Ничего не рассказываешь?

— Извини. Задумался.

— Про кого? Про зверей?

— Про них… Сейчас расскажу. Только посмотри, пожалуйста, ещё раз как там наша Марина?

Ты с готовностью поднимаешься на стул, просияв, кричишь чуть не на весь пляж:

— А вот она, мама!

Со стула кидаешься на руки к матери. Коротко стриженной, влажной от моря. Одетой в широкий турецкий сарафан.

Так молода ещё твоя мама. Так хочется вам обеим счастья…

— Ты мало купалась. Почему?

— Скучно без Никочки, без тебя. Не представляю, как можешь ты один так подолгу плавать… Вставай! Все уже идут ужинать.

— А про зверей! Папа обещал про зверей! – ты готова заплакать.

— Хорошо, идите в столовую. Сделаю заплывчик на полчаса и приду. А потом, после ужина расскажу про то, как меня чуть не утопил морской лев.

Над соснами всплыла золотая лодочка турецкого месяца. Цикады разом умолкли, улеглись спать. Теплынь. Все трое мы сидим в темноте терраски. Ты блаженствуешь на руках матери – сосёшь, как маленькая, молочко из её груди и, как большая, слушаешь, что рассказывает папа.

Сегодня днём много спала, и я надеюсь, что ты не успеешь задремать до конца моей истории.

— Когда папе Володе было девятнадцать лет, он пришел в Зоопарк с бумажкой из Литературного института и заявил, что хочет ознакомиться с жизнью зверей… В Дирекции его встретили доброжелательно, сказали: жизнь зверей в неволе есть уникальное явление, которое, безусловно, ещё не нашло достойного отражения в литературе.

Человеку со стороны можно было посещать этот заповедный мир в центре Москвы лишь с восьми до десяти часов утра, то есть до часа открытия Зоопарка для широкой публики.

Что делать! Через несколько дней во тьме и мраке ледяного декабрьского утра папа Володя – будущий писатель невесть зачем ехал на троллейбусе № 8 к Зоопарку. Ехал и вспоминал, как маленьким мальчиком впервые вместе с папой посетил город зверей. Стояло лето. У нас с собой был аппарат «Фотокор» с набором кассет. От того посещения Зоопарка осталось две фотографии: папа сидит на скамейке и я сижу на той же скамейке. Почему–то никаких зверей. Сфотографировали друг друга. Сколько я помню, меня больше всего поразили слоны. И попугаи в вольере.

— Хочу про слона, – говоришь ты, отрываясь от материнской груди.

— Будет, будет тебе про слона. Подожди. Я ведь и для мамы рассказываю.

Мама Марина перекладывает тебя к другой груди. В свете месяца видно, как ты напряжённо косишь на меня одним глазом, боясь пропустить самое интересное.

— С тех пор я в зоопарке не был, потому что потом пошёл в школу, потом чуть не год заняла операция на полупарализованной ноге с последующим лежанием в гипсе. А потом началась война… Короче говоря, я ехал в Зоопарк второй раз в жизни. С намерением сразу же направиться к слону.

— А слон не кусается? – спрашиваешь ты, на секунду выпуская грудь.

— Боишься, чтобы папу слон не укусил?

— Да, боюсь.

— В то утро я к слону не попал. Оказалось – нельзя, там генеральная уборка. Тогда я попросился к попугаям, и меня направили в отдел тропических пернатых. Ника! Вокруг было ещё темно, холодно – мороз градусов пятнадцать, а я попал в залитое ярким электрическим светом тёплое помещение, где в высоченном проволочном вольере порхали, щебетали, распевали свои песенки, наверное, сотни разноцветных птиц. Некоторые, особенно юркая птичья мелочь, славили наступающий день, сидя в отдельных клетках, остальные свободно летали и лазали по всему вольеру.