Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Но ещё больший сюрприз ожидал меня, когда, побывав на студии и получив деньги, я вселился в забронированный для меня ненужно роскошный трёхкомнатный номер гостиницы «Европейская». Здесь стояла старинная, музейная мебель, высокие китайские вазы. На стенах висели картины в рамах. Открыв стеклянную дверь, я вышел в расписанную фресками лоджию, откуда открывался вид на центр неповторимого города…

Козинцев оказался где–то в отъезде. Несколько дней я был совершенно свободен. Ходил в Эрмитаж, снова наслаждался картинами импрессионистов. С бьющимся сердцем стоял перед полотнами Ван Гога. Вот кто выпадал из общего хода вещей, вот кого я чувствовал своим собратом!

Ощущение вины кольнуло меня, когда я возвращался в свои царские покои…

Как–то утром, спустившись со своего этажа в изумительной красоты гостиничное кафе стиля «модерн», я услышал:

— Старик! Что вы здесь делаете? Подсаживайтесь!

Это был Светлов, принимающий порцию коньяка.

Мы чудно встретились. Я рассказал ему о своих делах. Он зачем–то подарил мне рубль с надписью «Пусть этот рубль будет неразменным».

Я не разменял его. Хранится до сих пор.

На четвёртый день ко мне приехал Козинцев.

Пока он читал, сидя у резного секретера, я курил в лоджии. Заявка была длинная. Я, наверное, искурил полпачки сигарет.

— Идите сюда! Прочёл, – раздался голос из комнаты.

— Плохо? – спросил я, входя.

— Хорошо. Это кино, – он отложил заявку на секретер. – Неожиданное. Я, признаюсь, ожидал другого. Где колхозники? Где рабочая, учащаяся молодёжь? Впечатление, что вы не чувствуете реальной ситуации… Даже мне никто не разрешит этого поставить. Особенно сцену с аквариумом… Быть может, доживёте, наступят времена, поставит кто–нибудь другой. Мне не дожить.

В день отъезда я узнал на «Ленфильме», что мой залежавшийся сценарий о деревенском мальчике Валере перекупила московская студия имени Горького.

С некоторых пор по вечерам после работы ко мне приходят люди из церковной общины, созданной когда–то нашим общим духовным руководителем, отцом Александром Менем.

С большинством из них ты знакома. Они тебя тоже знают и любят. Сначала ты на всякий случай дичишься, жмёшься к матери или ко мне, но уже очень скоро, как бы невзначай, начинаешь петь какую–нибудь песенку, а затем и кружиться в танце.

Честолюбиво выслушиваешь похвалы.

Я прерываю эту самодеятельность, выставляю тебя из комнаты, затворяю дверь.

— Папа, пусти! – ты стучишь по застеклённой двери. Виден приплюснутый нос, сверкающие от любопытства глаза. – Что вы там делаете? Я тоже хочу!

…К сожалению, доченька, присоединиться к нам ты не сможешь. Тебе нечего вспомнить об отце Александре. Разминулась с ним в этом мире на семь лет…

Вскоре после его гибели, боясь забыть что–нибудь существенное, я по горячим следам написал свои воспоминания. С тех пор они изданы четыре раза. Уверен, будут изданы ещё. Я писал с единственной целью – оставить его в живых, таким, как он был на самом деле. Без глянца, без сусальной позолоты, которую на него наводят.

Но странно, что только сейчас мне пришло в голову – ведь остаётся всё меньше людей, знавших его, хранящих в своей памяти драгоценные факты, свидетельства. Эти люди по своей скромности никогда не возьмутся за перо…

Если бы все, окружавшие Христа, были грамотны, умели писать, сколько бесценных подробностей о земной жизни сына Божьего имело бы человечество в дополнение к Евангелию!

И я решил срочно, невзирая на то, что нахожусь в разгаре работы над этой книгой, собирать у себя тех, кто знал отца Александра, записывать всё существенное, что они могут вспомнить. Серьёзная работа. Ответственная. Нельзя, чтобы кто–нибудь отвлекал.

В пору, о которой я сейчас пишу, до встречи с ним было ещё далеко – целых четырнадцать лет!

К 1964 году в издательстве «Детгиз» вышла вторая моя книга для детей. Те самые рассказы о морской рыбной ловле, о том, как я однажды случайно поймал черноморскую акулу–катрана, о Георгии Павловиче Павлове, его шпаге. Эти правдивые истории я переложил стихами о море. Доходят слухи, что «Морская книга» до сих пор нарасхват в детских и школьных библиотеках. Чем горжусь. Хотя никогда не считал себя детским писателем.

Что делать, в других местах меня почти не печатали. Когда я принёс новый сборник стихов во всё тот же «Советский писатель», редактор отдела поэзии сказал:

— Не надейся на быстрое издание. Я еврей, ты еврей. Что скажут наши антисемиты? Мы и так издали одну твою книгу. А эта пусть полежит. Скажи лучше, похож я на Ива Монтана? Правда, похож?