Владимир Файнберг - Скрижали

— Толкайте, — сказал он, садясь за руль. Завел двигатель, включил дальний свет фар.

Вокруг волнами барханов простиралось безжизненное пространство. Совсем рядом две рубчатые колеи — следы колёс грузовика — уходили вперёд, в черноту. Им пришлось потрудиться, чтобы вернуть «жигули» на этот путь.

Суета с машиной, казалось, сняла напряжение, которое было между ними. Бобо вёл машину медленно, осторожно. И так же осторожно, подбирая слова, рассказывал:

— Помните последний кадр моей позапрошлой картины — человек с погибшим ребёнком на руках? Наверное, нельзя делать такие вещи. Оксана говорит, накликал. Сам накликал… У меня был друг детства. Вертолетчик. Учился у вас, то есть на Украине, в Киеве. Привез оттуда жену. Сироту. Молоденькую, красивую. Сначала всё было хорошо. Родилась Ая. Жили здесь в военном городке, имели квартиру. Потом началось в Афганистане… Запросился. Подавал рапорт за рапортом. Улетел. Сбили его. Сгорел вертолёт, а в нём Тимур. Хоронить нечего. Ладно. Осталась одна с ребёнком среди чужого для неё народа. Я к тому времени был в разводе. Первая моя жена — прима–балерина нашего театра оперы и балета. Короче говоря, женился на Оксане, удочерил Аю. И вот — на тебе! Началось с ручки, не может сжать пальцы. Наши врачи не понимали, в чём дело. А у неё отнимается сначала одна рука, потом другая, ноги… Ну, поставили наконец диагноз, сделали операцию. Не жалел ни денег, ни подарков, возил туда–сюда, в Москву. Что толку? Выписали умирать. Там и сказали — саркома, запущенная. Опухолевая ткань замещает костную в шейных позвонках…

— Знаю, — сказал Артур.

— Везу вас, если честно, только ради Оксаны. Стах ей наговорил — она просила. Бабам свойственно верить во всякую, извините, чушь. Многие осуждают — отвёз девочку в глушь, к своему старику и брату, сам мотается по заграницам. А я видеть не могу Аины глаза, чувствовать своё бессилие… Будь он проклят, ваш Бог, если он есть, и вместе с ним все другие!

Только сейчас Артур в полной мере осознал, насколько легкомысленно поступил, поддавшись уговорам Стаха. Получилось так, что теперь он должен был отвечать за все несовершенство мира. Только авантюрист вроде Борьки Юрзаева мог согласиться поехать…

— Сколько отсюда до города? — спросил Артур.

— Около четырёхсот километров.

Въехали в спящий посёлок. На фоне звёздного неба неожиданно замелькали силуэты больших деревьев; прогрохотали по мостику, под которым блеснула вода. Залаяла собака, другая.

Дом, где сейчас находилась Ая, оказался на отшибе.

Вслед за Бобо Артур взошёл на ступеньки веранды, как на Голгофу. Снял обувь. В дверях уже ждала худая, поникшая женщина, совсем не похожая на своё округлое имя — Оксана.

— Добрый вечер, — сказал Артур и почему‑то вспомнил теорию Исаака Марковича о потенциальных жертвах преступников.

Оксана поклонилась, пропустила его в комнату. Затем вошёл Бобо со своими пакетами, спросил:

— Что? Как она?

— Спит. Надо будить?

Бобо вопросительно посмотрел на Артура. Тот отрицательно покачал головой. Он чувствовал себя усталым, пустым. Нулем.

— Где Дурды? Где Ахмет? — Бобо выкладывал подарки на стол. — Почему никого нет дома?

— Ахмет дружка повёз на мотоцикле, дедушка скоро придёт. Сидайте, будем вечерять, — она увидела куклу, заплакала.

Бобо не подошёл к жене, даже не попытался утешить. Стало очевидным, что эту сломленную горем женщину с длинной поседелой косой, переброшенной через плечо, и красавца Бобо связывает пока лишь тоненькая ниточка угасающей жизни ребёнка.

— Хотите выпить? — предложил Бобо.

— Спасибо. Признаться, нет сил ни пить, ни есть.

— А я выпью. И тоже завалюсь. Оксана! Стели гостю.

Она послушно вышла.

— К понедельнику, через два дня, должен вернуться в город. Хватит вам двух дней? — спросил Бобо, доставая из буфета высокий бокал.

Артур пожал плечами. Он глаз не мог отвести от большой, увеличенной фотографии в деревянной раме, висящей высоко над буфетом.

На фотографии была изображена молодая дехканка со сложенными на коленях руками. Она силилась и не могла улыбнуться. Лицо её было не просто красивым. Оно казалось приветом из глубины веков от всего, что было лучшего в человечестве.

— У вас есть ещё мамины фотографии?

— Одна. Такая же. Висит у меня в кабинете, в городе. Больше нету. — Бобо сидел на диване, попивал джин из бокала. — Не было моды фотографироваться.

— В колхозе работала?

— Всю жизнь. Только за несколько лет до смерти, когда в первый раз посадили Ахмета, а я учился во ВГИКе, стала торговать на базаре грецкими орехами. У нас свои деревья. Целый сад. Правда, теперь запущенный.