Николай Нароков - Могу!

— А разве раньше лучше было? — лукаво поблескивая глазами, поддразнил ее Георгий Васильевич.

— Лучше! Что вы мне ни говорите, а лучше!

— Ну нет, я несогласен! — сразу загорячился Табурин. — Вспомните-ка, сколько слез и крови было пролито из-за этих нерасторжимых браков, сколько трагедий разыгралось, сколько жизней было растоптано, сколько надежд похоронено, сколько душ погублено! — с патетической горячностью подбирал он слова посильнее и пострашнее. — Неисчислимо! Необъятно! Колоссально! Это лучше, по-вашему?

— Лучше! — категорически отрезала Елизавета Николаевна. — Мужьями и женами нечего швыряться, как мячиками! Уж если ты вышла замуж, то — навсегда! Жена должна любить своего мужа! Плохой ли он, хороший ли, а она должна любить его и за плохое, и за хорошее!

— Я знал одну такую жену, — сделал хитрые глаза Табурин, — которая, действительно, любила своего мужа за все. А особенно за то, что он изменял ей на каждом шагу!

— А ну вас! — рассердилась Елизавета Николаевна. — С вами невозможно говорить, Борис Михайлович!

— Слышите, Миша? — рассмеялась Юлия Сергеевна. — Когда женитесь, то не вздумайте разводиться! Мама вас за уши выдерет и шлепки надает!

В ее словах была только шутка, но Софью Андреевну эта шутка задела. «И чего она к нему пристает? Чуть что, сейчас же — Миша да Миша!» — несдержанно подумала она и сбоку посмотрела на Мишу. Он был такой, как всегда, но ей показалось, будто он сейчас смотрит на Юлию Сергеевну как-то иначе и улыбается тоже иначе. Она сдвинула брови и раздраженно отвернулась. А Юлия Сергеевна, ничего не замечая, продолжала говорить с Мишей. Он отвечал односложно, стесняясь и робея, а поэтому получалось так, будто все время говорит одна только Юлия Сергеевна. Софья Андреевна прислушивалась, и раздражение нарастало в ней.

Потом заговорили о политике, о возможности войны, об усилении коммунизма. Табурин замахал руками и, кажется, приготовился говорить много и долго, но Юлия Сергеевна перебила его.

— А почему коммунизм усиливается? — немного наивно спросила она.

Табурин тотчас же открыл рот, чтобы ответить, но не успел.

— Много на то есть причин! — пояснил Георгий Васильевич. — Главная же та, что у него есть новое слово, есть, что предложить людям. Конечно, каждое его слово — ложь, но слепые люди лжи не видят, а потому и бросаются на приманку, которую он предлагает. А у нас… — развел он руками. — Боюсь, что у нас ничего нет!

— Будто бы ничего? — поднял на него глаза Виктор. — «Ничего, это страшное слово: нет в нем жизни и смерти в нем нет!» — опять вспомнил он строчку стихов.

— Ничего! — с легкой грустью повторил Георгий Васильевич. — Что бы вы, например, могли предложить людям?

— Здоровье! — не утерпел и вмешался Табурин.

Он сказал это слово так твердо и уверенно, что все посмотрели на него. Даже Ив слегка выпрямился в своем кресле.

— Здоровье? — переспросил Георгий Васильевич, вдумываясь в это слово. — Разве человечество больно? Чем же оно больно, по-вашему?

— Ипохондрией! Оно больно тем, что воображает, будто оно больно. А оно ведь прездоровехонько!

— Гм! — пожалуй, что и так! — согласился Ив и презрительно дернул углом рта.

— Побольше здоровья! — вцепился в свою мысль Табурин. — Побольше крепких зубов, сильной воли, свободной мысли, непосредственного чувства и глубокого сна после трудного дня. И поменьше ахающих разговоров о кризисе, об упадке, о потерянных дорогах, о противоречиях и… и… и об абстрактной живописи! — не выдержал и рассмеялся он.

Ив пожевал губами и немного подумал.

— «Побольше сильной воли», сказали вы… Конечно, воля раньше всего нужна и больше всего нужна. И в этом секрет успеха коммунистов: они — волевые люди, и воля у них умеет напрягаться до предела. А здесь расхлябались и перестали уметь хотеть, вот в чем беда!

— Можно мне рассказать про крысу? — вдруг вспомнил Георгий Васильевич и обрадовался, что вспомнил. — Вот Федор Петрович говорит, что у коммунистов воля, а у нас воли нет. Может быть, это и правда, но… но не дай Бог, чтобы это была правда, потому что…

— А при чем тут крыса? — рассмеялась Юлия Сергеевна.

— При том! — ласковым движением остановил ее Георгий Васильевич. — Это давно было, я еще совсем мальчишкой был… Лет 8–9 мне было, не больше. И вот завелись у нас в доме крысы. То одна где-нибудь в кухне появится, то другая. И однажды случилось так, что… У нас, надо вам знать, был в доме полутемный коридор, совсем пустой, ничего там не стояло. И как-то раз моя покойная тетя шла по этому коридору и видит — крыса. А у нее в руках была половая щетка на длинной палке…