Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Чашка чая стояла на столике у кровати. Рядом лежали два безвкусных печенья, застревавшие во рту, как песок. Я выключила газовую люстру, и комната погрузилась в фиолетовый сумрак: осталась гореть только прикроватная свеча, пыхтевшая, как кошка или собака. Потом погасла и она – но мысли зажгли у меня в сознании другую свечу. Здешний Феликс не был моим Феликсом, а Натана здесь и вовсе не оказалось. Есть ли для меня хоть какое-нибудь утешение? «Я так одинока», – поведала я однажды своей тетке. Похоже, это было правдой еще в одном мире. Я чувствовала, что засыпаю. Мысли, как мертвые листья, собирались в кучки где-то позади глаз, затем…

Громкий стук. Я слышала, как кто-то ковыляет по коридору. Во все окна врывались крики ликования – люди праздновали Перемирие. Я схватила халат и побрела в прихожую.

Дверь в квартиру была открыта: тетя Рут. Мерцание черного стекляруса, белый попугай на плече. Пьяная, как и все. Речь ее была невнятна, а один глаз никак не мог открыться.

– Он вернулся. Ему нужна только ты. Будь я молода, ушла бы с ним сей же миг, и ты сделаешь именно это. Ничего другого я не допущу. – Она обратилась к горничной позади меня: – Милли, не вздумай сплетничать. – И снова ко мне: – Будем веселиться, пока можем, правильно? Одевайся и иди. Иди скорей, не раздумывая.

Пошатываясь, Рут стала спускаться по лестнице. Попугай дважды кашлянул, поглядел на меня и выкрикнул: «Дерябнем! Дерябнем!» Когда она входила к себе, до меня вновь донеслись неистовые вопли с вечеринки.

Внизу, под фонарем, прислонившись к кирпичной стене, стоял улыбающийся Лео с бутылкой вина. Почему он улыбался?

Сердце понимает только одно слово. «Нет» останется незамеченным, а «до свидания» будет означать только отсрочку надежды. Будущее невозможно омрачить: события двигают его вперед, но не имеют власти над ним, сердце прозревает только идеальное будущее – жизнь с тем, кого любишь, – и улавливает вести только о нем. Все остальное для него – простой шум. Только одно слово оно понимает. Только слово «да».

Он поднял бутылку в знак приветствия и пожал плечами: «А чего ты ожидала?» Заключенная в тюрьме крикнула что-то, приветствуя наступление мира. Из какого-то окна посыпался снег – клочья рваной бумаги, – засыпая пространство между нами и застревая у Лео в волосах. Кто-то заботился о том, чтобы мои дела пошли на лад. Тебе надо было подождать. Ты должен был принадлежать ей, той, которая любит тебя. Но сегодня вечером она с Натаном, а я – с тобой. Я улыбнулась ему с порога, вспомнив, что в своем мире я была незамужней одинокой женщиной. Да будет так.

Оказалось, что на ночь освободят не комнату Лео, а комнату его друга – парня по имени Руфус, которого мы встретили в баре. Я обнаружила, что изрядно пьяна, но, когда Руфус предложил нам приют, глотнула еще шампанского. Теперь в квартиру. Пять лестничных пролетов вверх, замысловатый двойной замок, который открывается при помощи пары крепких слов и толчка бедром, – и мы внутри. Зажегся свет, и я покатилась со смеху. А как было не засмеяться? В комнате была сплетена настоящая паутина из бельевых веревок, привязанных к каждой ручке, к каждому набалдашнику, и на каждой сушились вещи Руфуса – видимо, все, что у него имелось. Забавные длинные носки, нижние рубашки без рукавов: меня рассмешили эти странные мужские облачения начала века, обычно скрытые под верхней одеждой. Воротнички и манжеты без рубашек образовали две гирлянды, а длинные шерстяные балахоны напоминали висельников.

– О господи, – вздохнул Лео, поднырнув под веревку с бельем и высунувшись на другой стороне с недовольной гримасой. Он протянул мне руку, я тоже поднырнула под веревку: так мы добрались до середины комнаты. – У нас еще есть время. Давай уедем. У моего отца есть ферма на севере, я увезу тебя туда. Будем готовить еду, спать, гулять среди снегов.

Он предложил мне допить шампанское, что я и сделала. В комнате было темно, но я огляделась и увидела, что свет уличных фонарей, проходя через носовые платки, превращает их в китайские фонарики. Фонарики, развешанные на веревках и освещающие все вокруг нас. Удивительно, до чего же коротки мгновения, которые стоят боли. Я поцеловала его там, среди тряпичных ламп на веревках, и комната превратилась в ночной парк развлечений с развешенными в нем лунами.

– Ох. – Он задохнулся, когда мои руки – руки женщины конца двадцатого века – стали его раздевать. – Ох, подожди, о нет…

Подергавшись в моих объятиях, он уступил. Мне следовало помнить, что на дворе стоял 1918 год, а Лео еще был девственником.