Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Запись в ее дневнике гласила, что этот недолгий промежуток времени они провели в настоящем раю для любовников. Там нечего было делать – только разводить огонь в печи, готовить еду, опускать прикрепленный к стене откидной столик и валяться в мягкой пуховой постели. Через длинное окно над кроватью слабо просачивался синий зимний свет. Пока ее молодой любовник спал, Грета приподнималась на локте и наблюдала за собакой, смотревшей на дорогу.

«Мне нравятся твои глаза, – сказал он однажды, когда они дурачились. – И морщинки вокруг них».

Она улыбнулась.

«Это не лучшее, что ты мог сказать».

«Почему? Мне и правда нравится».

«Это признаки моей старости».

«А как насчет признаков моей молодости? Только не говори мне, что они тебе не нравятся», – сказал он с озорной улыбкой, привлекая ее к себе.

Шла болтовня ни о чем. Она разрешала ему говорить о любых немыслимых вещах: уединение, снег и огонь позволяли говорить даже о немыслимом – например, о том, чтобы снять дом в Бруклине и поселиться там вдвоем, завести собаку той породы, которая ему нравится. Он рассуждал обо всем этом, лежа на полу у камина и глядя на потолочные балки.

«И сад для тебя, с дорожкой, которая ведет к маленькой сцене: там будут петь наши друзья, когда напьются». Вина в этих местах не было, но имелся самогон, и он пил его, а она не могла, потому что от самогона у нее болела голова. «Заведем уборщицу-итальянку, и она будет нас обворовывать! Но мы не перестанем любить ее», – сказал он, все еще глядя вверх. Она смотрела на его гладкое лицо, на маленькое стройное тело, завернутое в одеяло, на торчащие ноги в поношенных черных носках. «Электрическое освещение, электрическую плиту и няню для… Ладно, сначала уборщицу». Она разглядывала собаку через окно, чувствуя его взгляд на своей обнаженной спине. Пожалуй, он сказал кое-что лишнее.

В те недели я посещала два мира, но видела каждого из своих близких только в одном варианте. Одного Натана, завязывавшего галстук перед зеркалом. Одну Рут, гонявшуюся за канарейкой по квартире. Одного Феликса, уезжавшего от меня на такси, чтобы поужинать с Аланом. Как это странно и как обыденно – уравновесить таким образом мои миры. Обед с Феликсом был особым случаем: мы договорились посидеть в немецком ресторане, и я опоздала. Феликс уже сидел за столом, покрытым несвежей скатертью, и болтал с толстой счастливой официанткой, чьи заплетенные волосы походили на глянцевый штрудель. За другими столами мужчины нависали над своими кружками, словно защищая их, – будто знали, что до Пёрл-Харбора осталось всего две недели и кого-то из них вызовут на допрос лишь за то, что они родились не в той стране. Но они, конечно, этого не знали. Знала только я.

Феликс стал жаловаться, что совсем не видит меня, что я занята только Фи и Натаном.

– Феликс, – произнесла я таким тоном, что он испугался. – Феликс, мне нужно сказать кое-что прямо сейчас, прежде чем мы скажем что-нибудь еще.

Он подпер голову рукой.

– Я здесь не для того, чтобы говорить обо мне. Я только о тебе беспокоюсь. Ты его любишь? – спросила я.

– Грета! – воскликнул он и уставился в свою тарелку.

Я сказала, что всегда знала об этом и что мне все равно. Это не имеет для меня никакого значения.

Он посмотрел на меня.

– Грета, прекрати, – с напором прошептал он. – Я не желаю слушать это. Я пришел…

– Не бойся быть самим собой в моем присутствии. Прошу тебя, Феликс. Я слишком многое пережила, чтобы потерять тебя.

– Прекрати, Грета. Ты как будто не в себе.

– Я знаю тебя, Феликс, – сказала я, когда он положил салфетку на стол. – Я знаю тебя.

Возле нас остановилась группа поющих немцев, которые под смех официанток размахивали кружками и слаженно покачивались в такт. Выходцы с родины нашего отца – в поношенных коричневых костюмах и помятых шляпах, с красными усталыми лицами – окружили нас, распевая радостную песню о лете и солнце. Мы могли только сидеть, улыбаться и слушать.

Ohhh, willkommen, willkommen, willkommen Sonnenschein… [22] О, добро пожаловать, добро пожаловать, добро пожаловать, солнце! (нем.)

А в 1985-м я обедала с Аланом.

Мы говорили об осени и, конечно, о Феликсе. Говорили о моих процедурах, о его графике приема лекарств, о его отпуске. Как смешно было видеть Алана после предыдущего обеда, где он выглядел таким деловым в отутюженном синем костюме. А здесь – снова ковбойка, на этот раз серых оттенков, поношенные синие джинсы, вены, пульсирующие на висках под шапкой коротких седых волос. Трость, прислоненная к стулу. Как, должно быть, хорош он был в молодости!