Жозеф Кессель - Всадники

– Никакая победа ни в каком бузкаши не может сравниться с твоим возвращением.

Эта похвала была, слово в слово, тем, чего фанатически добивался, что больше всего хотел услышать Уроз на протяжении всего пути к дому. Он мечтал об этом, говорил об этом в бреду. Ради этих слов терпел он мучения и бросался в бой. И вот они прозвучали и смыли его поражение. Больше того: такая похвала означала победу над чемпионом королевских скачек. Но услышав ее, он не испытал никаких чувств.

Ни радости, ни гордости, ни даже успокоения, – ничего. Как будто тело его стало совсем пустым, а мысль умерла. Хотя это состояние длилось всего одно мгновение, Урозу оно показалось вечностью. Его вернул к жизни гнев. Гнев на самого себя и только на себя. Что же такое сидело в нем, в его спинном мозгу, что лишило его вознаграждения, похитило у него самое ценное и самое необходимое? Похитило подарок, преподнесенный отцом, великим Турсуном. Отцом, который его понимал и одобрял, воздавал ему почести и страдал за него. Отцом, его единственным другом.

Инстинктивное движение – какая-то тоска, какой-то зов – толкнуло торс Уроза вперед, приблизило его к Турсуну настолько, что между их головами расстояние стало не больше ширины ладони. Все поле зрения Уроза заняло лицо Турсуна и заслонило собой весь мир. И тут он понял, что не было ничего удивительного в его пагубном безразличии. На лице Турсуна опять застыла маска, сделавшая снова его недоступным. А где же был тот человек, который только что следил за его рассказом с таким страстным состраданием? Кто протянул ему чашку чая, как простой бача?

«Вот когда все порвалось, – подумал Уроз, уверенный, что интуиция его не подводит. – Он почувствовал, что я застеснялся, что мне стало стыдно и за него, и за себя. Он никогда не простит этого ни себе, ни мне».

Не спуская с него взгляда, Турсун сказал:

– Теперь я знаю о твоем подвиге, о Уроз, и воздал тебе честь. Теперь пришло время узнать мне так же подробно о Мокки. Он ждет моего решения.

– Тебе о нем известно все, – ответил Уроз.

– Мне известно, что он пытался убить тебя, – посмотрел на него Турсун. – Но по какой причине?

Тут Уроз вспомнил, что он действительно не назвал причину, объясняющую поведение саиса. По небрежности? Или умышленно? И сказал:

– Мокки хотел забрать коня, вот и все.

Поглаживая складки тюрбана, Турсун подумал:

«Совсем бедный саис… Такой случай… Да… Но все-таки Мокки… Самый добродушный, самый покорный и самый преданный, с раннего детства!»

Турсун спросил Уроза:

– Зачем ему было тебя убивать? Ему же ничего не стоило ускакать на Джехоле.

– Боялся, что придется жить как вору, – ответил Уроз. – А если бы я умер, конь перешел бы ему по закону. Я продиктовал одному писарю завещание.

– Вот как? – удивился Турсун. – И Мокки знал об этом?

– Да, – признал Уроз.

– И он попытался тебя убить и забрать бумагу сразу после этого?

– Нет, – ответил Уроз.

Он решил, что больше не скажет ничего. Однако тут же добавил:

– Его подтолкнула на это кочевница.

– Кочевница? – продолжал расспрашивать Турсун. – Ты ее подобрал по дороге, так ведь? Чтобы она тебя обслуживала?

– Нет, – пояснил Уроз. – Она понравилась саису, он ее хотел…

– Довольно, – остановил его Турсун. – Теперь я знаю все, что мне надо знать.

Он уперся локтями в скрещенные колени и положил подбородок между огромными мозолистыми ладонями. Не позу для мирного раздумья искал он таким образом. Он просто хотел скрыть жесткое подергивание мускулов и шрамов у себя на лице и на шее. Размышлять, взвешивать, прикидывать и судить он сейчас не мог. Все, что он хотел, все, что он сейчас требовал от своего рассудка, так это чтобы он помог ему совладать с диким, животным гневом, обжигающим ему кровь, кожу, внутренности. А вместо этого мысли лишь питали и раздували этот огонь.

«В больнице… да… там приличия и честь были на его стороне, – размышлял Турсун. – Но после этого он только играл со своей жизнью, со своей душой, с судьбой, причем играл нечестно. Выбрал безумный маршрут… провоцировал и извращал самое наивное сердце… а в качестве соучастницы… взял шлюху… он просто отказался от своей ноги…»

Ладони Турсуна еще как-то могли скрывать подергивание его челюсти, но вот дыханием он уже не владел, и оно стало коротким и прерывистым, от чего чапан у него на груди поднимался и опускался все чаще и чаще.

«А я, – подумал он, – я… в это время… оплакивал его и мучился угрызениями совести… и сердце мое изнывало по сыну, погибшему из-за меня… А он, тщеславный, глупый и коварный, всего лишь старался поскорее забыть о своем поражении».