Жозеф Кессель - Лев

Наверное, она тронула мои ресницы, чтобы посмотреть, что там за ними. Не могу сказать точно. Однако я почувствовал, будто легкая и шершавая кисточка скользит по моему лицу. А когда действительно проснулся, увидел ее на уровне подушки: она сидела и очень серьезно и пристально смотрела на меня.

Размером она была не больше кокосового ореха. Короткая шерстка, такого же орехового цвета, покрывала ее от кончиков пальцев до макушки, и вся она казалась плюшевой. Только на мордочке была полумаска из черного атласа, и сквозь разрезы в ней сверкали две капли — глаза.

День едва занимался, но свет походной лампы, которую я от усталости забыл погасить, позволял отчетливо различать на фоне выбеленных известкой стен эту невероятную вестницу зари.

Через несколько часов ее присутствие показалось бы мне вполне естественным. Племя ее обитало на вершинах деревьев вокруг хижин; целые семьи играли на какой-нибудь ветке. Но я прибыл только вчера, уже в сумерках, и был изнурен дорогой. Поэтому сейчас смотрел на крохотную обезьянку, сидевшую рядом с моим лицом, затаив дыхание.

И она не шевелилась. Даже сверкающие капельки в разрезах черной атласной полумаски были неподвижны.

Взгляд ее не выражал ни страха или недоверия, ни любопытства. Я был для нее всего лишь объектом серьезного и бесстрастного изучения.

Затем ее плюшевая головка, величиной с кулачок грудного ребенка, склонилась на левое плечо. В мудрых глазах отразились печаль и жалость. Она пожалела меня!

Казалось, ей хотелось дать мне какой-то совет. Но какой?

Видимо, я бессознательно шевельнулся. Золотистый клубок — весь дым и пламя — сорвался с места, перепрыгивая со стула на стул, долетел до открытого окна и растаял в утреннем тумане.

Моя охотничья одежда валялась в изножье походной койки, как я ее бросил.

Я оделся и вышел на веранду.

Мне почудилось, что накануне, несмотря на сумерки, я разглядел позади хижин массив колючих кустарников, а перед ней — огромную поляну, уходящую в таинственную тьму. Но теперь все было затянуто туманом. Единственным ориентиром прямо передо мной вздымалась до небес вершина мира, циклопический алтарь, покрытый вечными снегами, венчающими Килиманджаро.

Легкий шум, — как будто катились игральные кости, — привлек мое внимание к ступеням из некрашенного дерева, которые вели на веранду. По ним неторопливо и уверенно поднималась газель.

Самая настоящая газель, но такая миниатюрная, что уши ее едва достигали моих колен, рожки были похожи на сосновые иглы, а копытца — на наперстки.

Это чудесное создание, возникшее из тумана, остановилось только возле моих ног и подняло мордочку. Со всевозможными предосторожностями я наклонился и протянул руку к тонко изваянной головке, самой чудесной в мире. Маленькая газель не шелохнулась. Я прикоснулся к ее ноздрям, они вздрогнули.

Она позволяла себя ласкать, не сводя с меня глаз. И в их безмерной нежности я вдруг различил те же чувства, что во взгляде маленькой обезьянки, таком грустном и мудром. И опять я не смог ничего понять.

Словно извиняясь, что не умеет говорить, газель лизнула мне пальцы. Потом тихонько высвободила мордочку. Копытца ее снова застучали по доскам, словно покатились игральные кости. И она исчезла.

Я был снова один.

Но за эти несколько мгновений тропическая заря, которая длится секунды, уже уступила место восходу.

Прорезая тени, отовсюду вдруг брызнул свет — торжествующий, всесильный, неудержимый. Все сверкало, искрилось, сияло.

Розовые стрелы пронзали снега Килиманджаро.

Ложные солнца взрывали, рассеивали, разгоняли, съедали туман, превращая его в обрывки кисеи, завитки, спирали, газовые покрывала с блестками и бесчисленные капельки, подобные алмазной пудре.

Трава, обычно сухая, жесткая и желтая, сейчас была нежна и свежа и купалась в росе.

На деревьях вокруг хижины с колючками, словно отлакированными заново, распевали птицы и болтали обезьяны.

А перед верандой полосы тумана и пара постепенно рассеивались, обнажая — во всем таинственном великолепии — зеленое пространство, в глубине которого, ожидая своей очереди, все еще висели облачные вуали.

Завесы поднимались одна за другой, земля открывала свой театр для спектакля дня со всеми его участниками.

И наконец на дальнем краю поляны, где еще висела почти неощутимая дымка, замерцало водное зеркало.