Виталий Закруткин - Плавучая станица

Пимен ошеломленно отодвинулся от старика и диковато взглянул на его строгое, старчески чистое лицо.

— Это как же понимать надо? — пробормотал он.

— Вот так и понимай, как сказано, — отрезал Никита Иванович.

— А ты знаешь, что меня с бригадирства скинули, перебросили до баб в сетчиковую бригаду, а теперь и оттудова гонят?

— Кто ж тебя гонит?

— Все гонят. Ты, говорят, нам негож, потому что ты, дескать, хищник и симулянт. А я на ноги слабый стал и работать не сдюжаю. В нутре у меня болит, а они ничего не берут во внимание.

— Брешешь ты, Пишка, — сердито сказал плотник, — людей и себя обманываешь, воду каламутишь. Никакой в тебе болезни нет, и ты здоровей меня в сто раз. А на болезнь свою ты киваешь потому, что злоба на людей тебя точит и ум твой мутит. Ты, видать, думаешь, что все люди кривые, один ты ровный? Оно же, имей в виду, как раз обратно получается: рыбаки по новой, ровной дороге пошли, а ты все косыми тропками путляешь и выпрямить себя не хотишь…

Сунув руки в широкие раструбы валенок, Пимен потускнел и притих. В словах старого плотника он еще раз увидел ту жестокую правду, которая в последнее время выгоняла его по ночам из балагана и заставляла ходить взад и вперед по берегу, ревниво всматриваясь в мерцание недоступных рыбацких костров на Тополихе.

— Нет, Иваныч, — тоскливо вздохнул Пимен, — теперь уже мне поворота нема. Люди на меня озлобились и духа моего не выносят. Негодящий, говорят, человек. Степка Худяков от меня отказался, бабы в один голос требуют, чтоб правление выгнало меня из сетчиковой бригады, а Архип Антропов — тот и вовсе чертом глядит…

Приложив ладонь к глазам, Никита Иванович стал всматриваться в вербовые заросли:

— Вот он аккурат идет.

— Кто? — привстал Пимен.

— Архип Иванович.

Пимен хотел было скрыться. Не простившись с плотником, он заторопился, пошел по тропе к реке, но не успел уклониться от встречи с Антроповым. Тот, шелестя мокрыми штанинами и спущенными до земли голенищами резиновых сапог, шел к Никите Ивановичу и столкнулся с Пименом у ворот инспекторского дворика.

Загородив Пимену дорогу, Архип Иванович остановился.

Испытующе взглянув на заросшее щетиной, похудевшее лицо бывшего бригадира, Архип Иванович сказал сквозь зубы:

— Здорово, Талалаев.

— Здорово, — ответил Пимен, опуская голову.

— Чего ты? Болеешь все?

Пимен метнул на него взгляд исподлобья:

— Так… чего-то не сдюжаю…

— Угу…

Архип Иванович шагнул ближе:

— Вот чего. Сетчики требуют вовсе исключить тебя из колхоза. Завтра разбирать будем. Ни одна бригада не хочет тебя принимать.

Щеки Талалаева стали серыми. Пришло то, чего он боялся больше всего и чего не мог предотвратить, так как знал, что люди перестали ему верить и отказались от него.

Подняв помутневшие глаза, он растерянно спросил:

— А как же будет? Я ж того… пятьдесят годов на баркасе…

Архип Иванович положил ему па плечо тяжелую руку.

— Вот, Пимен Талалаев, — сказал он, — ты сам осудил себя… И все ж таки я… это самое… хочу спробовать последний раз…

И отрубил, приблизив к Пимену смуглое, твердое, как речной камень, лицо:

— Ежели дашь обещание… пойдешь в мою бригаду…,

Пимен медленно снял с плеча руку Антропова и, отворачиваясь, глухо сказал:

— Спасибо, Архип.

Никита Иванович не слышал, о чем они говорили, но, искоса следя за ними, видел, как они вместе пошли в станицу.

Он поднялся со штабеля, вздохнул и пробормотал, жмурясь от солнца:

— Видишь, как получается… Самое непотребное дерево можно поставить по уровню, ежели у мастера настоящая рука.

Дом на острове вырастал с каждым днем. Его поставили на высокие, двухметровые, сваи, накрыли белой этернитовой крышей, у переднего фасада пристроили застекленную веранду.

Когда все было закончено, Никита Иванович, собрав в корзину стружки, затопил маленькую кафельную печь, вышел во двор, полюбовался тающим над трубой облачком дыма и строго сказал Зубову:

— Готово жилище. Можно вести хозяйку.

— Какую хозяйку? — смутился Василий.

— А это уж я не знаю, — сухо сказал мастер, — только без хозяйки дом не дом…

Он аккуратно вложил в мешок инструменты, взвалил его на плечи и протянул Зубову большую, в ссадинах, руку:

— Прощевайте. Живите счастливо. А на новоселье меня покличьте…

Зубов остался один. В печке догорели и погасли стружки, белым налетом покрылся пепел.

Вертя в руках ключ, Василий походил по пустым, пахнущим скипидаром комнатам и остановился у окна.