Виталий Закруткин: Плавучая станица

Он простился с Мосоловым и, придерживая тяжелый ящик, пошел на участок, где уже собирали присланный Рыбводом домик. Участок был расположен на южной стороне острова, среди леса, у самой реки. Старые тополя и густые заросли вербы отлично защищали это место от холодных северных ветров, и — самое главное — отсюда просматривались все запретные зоны, за которыми должен был следить инспектор.

По просьбе Зубова домик ставил лучший голубовский плотник Никита Иванович, суровый, неразговорчивый старик, которого знала вся округа. До войны Никита Иванович работал в плотницкой бригаде рыбколхоза, но однажды обиделся на председателя и после возвращения из эвакуации перешел в полеводческий колхоз к Бугрову.

— Раз люди красоты не понимают, значит, мне с ними не работать, — упрямо сказал старик, — а рыбацкому председателю что шкафчик для книг, что свиное корыто — одинаково.

Среднего роста, сутуловатый, с угрюмым и строгим лицом, с жесткими, коротко подстриженными усами, Никита Иванович тотчас обращал на себя внимание неторопливой походкой знающего себе цену человека и испытующим взглядом серых, с тяжелыми веками глаз.

Когда Зубов обратился в правление рыбколхоза с просьбой выделить плотника, который смог бы разобраться в конструкции разборного дома и поставить его на участке, Антропов посмотрел на Мосолова и сказал:

— Придется просить Никиту Ивановича.

— Разве наши не сделают? — спросил Мосолов.

— Куда там нашим! — махнул рукой Антропов. — Я глядел чертеж этого дома. В нем три комнаты, кухня, веранда, всякие кладовочки, умывальники, ванна. Там одних труб метров сто будет, да с десяток ящиков с разными скобками, болтами, шурупами, планками, крючками. Кто ж, кроме Никиты Ивановича, разберет всю эту музыку?

— А что Никита Иванович, хороший мастер? — поинтересовался Зубов.

Антропов оживился:

— Хороший? Это, брат, Василий Кириллыч, не мастер, а бог плотницкого дела. Он еще в старое время по станицам дома строил, и вы поглядите, какие дома! Каждый красуется, как картина на выставке: карнизы, крыльца, наличники на дверях, на окнах, ставни — все резное и все будто из самого тонкого кружева вывязано. А ведь Никита Иванович все это своим инструментом делал, вручную.

— На днях он мне показывал токарный станок, — вмешался Мосолов, — для колхозной мастерской сделал.

— Сам?

— Сам. Нашел старое колесо от лобогрейки, штук пять дубовых бревен да пару ремней. А вы полюбуйтесь, что он из этого сделал! Не станок, а игрушка. Тронешь ногой педаль — и что тебе угодно выточишь, лишь бы руки были умелые…

— А за что он на рыбколхоз обиделся? — спросил Зубов.

— Председатель его обидел, — усмехнулся Мосолов.

— Вы, что ли?

— Нет, до войны тут был другой председатель. Никита Иванович соорудил тогда для колхозного клуба стол. Чуть ли не год его делал. Говорят, не стол был, а чудо. Председатель возьми и отдай кому-то этот стол. В район или область отвез, кому — не знаю. Ну, а Никита — старик норовистый. «Ах, так, говорит, я стол для трудящихся рыбаков мастерил, а ты им, как своей собственностью, распорядился, Ты, говорит, не председатель, а…» Не знаю, как он его там назвал, а только поссорились они. Вскоре война началась, эвакуация, и старик перешел в полеводческий колхоз.

Когда Зубов попросил Никиту Ивановича поставить на острове привезенный из города разборный дом, старый плотник внимательно посмотрел на него и сказал отрывисто:

— Ладно, поставим…

И как только на участке закипела работа, Василий каждое утро ходил туда и любовался Никитой Ивановичем. У этого человека были волшебные руки: все, к чему прикасались его жесткие, натруженные пальцы, сразу как будто оживало; из-под рубанка с легким посвистыванием вылетала тончайшая, пахнущая сосной стружка; острый топор вытесывал столб так ровно и точно, что все его грани можно было измерять сантиметром; любой гвоздь, даже самый ржавый и тонкий, входил в дерево после двух-трех ударов молотка.

Никита Иванович почти никогда не разговаривал. Слегка сутулясь и расставив ноги, он стоял у самодельного, наскоро сколоченного из досок верстака и работал молча, сосредоточенно и даже угрюмо.

Он только изредка бросал помогавшему ему молодому плотнику:

— Гвозди!

— Фуганок!

— Отвертку!

— Молоток!

Зубов заметил, что старый мастер не выносит плохо выполненной работы и по десять раз переделывает то, что ему не нравится. Казалось бы, петля сидит на двери безукоризненно. А он прикоснется к ней угольником, сморщится и начнет отвинчивать все шурупы, чтобы сделать по-своему. Любой выбитый из доски сучок, чуть-чуть косо посаженный гвоздь, зазубрина на пиле или шероховатость на буковой планке — все приводило Никиту Ивановича в состояние тихого, молчаливого бешенства. Он мрачнел и, стиснув зубы, подтачивал, подстругивал, переделывал — и все это молча, без единого слова, упрямо и настойчиво.