Александр Цветнов - Тихие выселки

Домой возвращалась автобусом, усталая, но довольная прожитым днем. Жила она с Семеном Семеновичем в самом Санске, в квартале, похожем на село: вся округа была занята деревянными одноэтажными, редко двухэтажными домами с палисадниками под окнами и садочками позади. В таком доме из четырех-пяти комнат изрядно было набито люду: чуть ли не в каждой комнатенке жила семья.

Прасковья и Семен Семенович ютились в комнатушке длиной в три шага. К стене прижалась кровать-полуторка, около двери хиленький столик с двумя табуретками. Наряды и барахлишко молодоженов хранились в шифоньере хозяев. Прасковье казалось, что она каждый вечер из нового города возвращается в село. Дул студеный ветер, и в палисаднике хрустели обледенелые ветки вишенника, приятно пахло печным дымком; даже улица, кривая, тихая, с сугробами, с водоразборными колонками, от которых молодайки отходят с ведрами на коромыслах, даже она напоминала большую деревню; думалось: если пройти несколько таких улиц и выйти на окраину, то там окажутся фермы.

Прасковья радовалась запоздалой семейной жизни. Семен Семенович был мужик обходительный, незлобивый. Если в получку выпьет с каменщиками, то домой придет, придираться не станет; когда он трезвый, больше молчит, навеселе — ласковым делается, обнимает, целует Прасковью, говорит хорошие слова. Поэтому не ругала его, если он выпьет, да и надеялась на его рассудок.

Иногда по воскресеньям в гости приходил ученик Семена Семеновича Мишка Ноговицын. Мишка был с круглым девичьим лицом, с румянцем во всю щеку, и глаза у него были девичьи — большие, голубые, и сам Мишка был добрый, всегда с улыбочкой. Мишка, как и они, приехал из деревни. В колхозе был и прицепщиком (пылищи в суховей сколь!), и заправщиком в тракторной бригаде, но деревенская жизнь ему наскучила. Мишка обычно приходил с бутылкой водки. Он и Семен Семенович усаживались на табуретках, а Прасковья на кровати (больше негде), сидят, помаленьку выпивают и обсуждают кладку пятиэтажного дома. Прасковья поддерживает их разговор и иногда сама начнет рассказ о малярных работах; случалось, что заведут речь, что Мишке пора невесту подыскать, лучше с квартирой, но Мишка поглядит на стену, на которой приклеен портрет Маши, вырезанный из газеты, скажет обнадеживающе: «Я вон ее дождусь, Прасковья Васильевна».

Телеграмма Низовцева привела Прасковью в смятение. Подумать только, за кого дочь вышла — за подпаска, деревенского нищеплета. В лютом гневе написала Маше ругательное письмо. После каялась, что написала. С неделю ходила неразговорчивая. Работницы приставали к ней:

— Что ты какая охмуренная? Не забеременела ли? Родить ты опоздала, сходила бы в больницу.

Прасковья сердилась на них:

— Сами детей боитесь, вот только и думаете об этом. А ну вас, девки!

По-прежнему в гости приходил Мишка, шли в кино или играли в карты, по-прежнему Мишка кидал взгляд на стену. Прасковья не поддакивала, кутала в легкую шаленку плечи, словно зябко ей становилось.

Морозы отступили, и вьюги поутихли: пошумели-пошумели, да устали. Какой-то месяц назад Прасковья ехала на работу темно, ехала с работы темно, на остановке мороз поджимал, жгучий ветер в лицо острую, как иголки, крупу сердито бросал, хотелось поскорее на квартиру, в тепло. Вернется Прасковья и рада, что вернулась: как дома хорошо, хотя шагнуть некуда, а вот хорошо, никуда не тянет; и казалось невероятным, как это она, бывало, в стужу, в метель ехала с Анной за сеном, голодный скот недуром орет, ну, сердце не каменное. Сейчас бы Прасковья не поехала.

В первые весенние дни Прасковья, кое-как смирившись с замужеством дочери, стала задумываться. Малярит-малярит, но глянет в полотно большого окна пятого этажа — и остановится. Прямо от новостройки лежало белое волнистое поле, ближе к горизонту оно как бы таяло, делалось синим, мягким, за душу хватающим. Все, залитое весенним светом, на том поле как бы затаилось в несказанной радости: вот оно, солнце красное, вернулось само и тепло принесло. Даже далекие стога, что не успела проглотить прожорливая зима, волновали Прасковью, за ними грезилась Малиновка — белые сугробы, из-за них избы золотятся окнами. Празднично на тихой улице. Мелькают по извилистой тропке нарядные полушалки…

— Прасковья Васильевна, ты чего чумная какая-то? — спросит ее бригадирка. — Про работу забыла.

А Прасковья чаще и чаще начинала свой рассказ:

— А у нас в Малиновке по весне…

Ее в шутку стали кликать: