Александр Цветнов - Тихие выселки

Она приблизилась к сену и застыла на месте. За завалом приглушенно бубнил мужской голос. Говорил Грошев:

— … Тебя Никандров за килограмм жмыха перед всеми опозорил. Нет тебе былого почета. Это при мне, а что без меня будет. Подумай.

Ему никто не отвечал, но Маша догадалась, что с ним Анна Кошкина.

— И все через Маньку Антонову, — продолжал Грошев. — Не сунься она, не выскочи, глядишь, жили бы тихо-смирно, никаких новшеств. Ну, накачалась на мою шею. Я думал, что после собрания она обидится и убежит к матери в Санск. Нет, выдержала. Тут еще этот Миленкин приехал. Каюсь, не смогли мы пересилить Низовцева, не отговорили его от стройки в Малиновке. Не будь стройки, Манька давно бы вылетела отсюда как пробка!

У Маши застучало в висках, как от угара, во рту сухо стало. Готова была подбежать и накричать на бригадира. Но слова Анны Кошкиной остановили ее:

— Ты, Тимошка, куда клонишь? Ты что задумал? Знай: не помощница я тебе. Ты говоришь, меня Никандров обидел. Да, обидел, но зла у меня ни на кого нет. Хочешь верь, хочешь не верь.

— Один раз обидели, еще обидят, они сумеют, — возразил Грошев. — Ты подумай: девчонка, а впереди тебя, о ней постоянно кричат в газетах. Когда это было? Да что говорить! Раньше ты не такая была. И забудь, что я тебе говорил. Ну, пошел: Никандров меня ждет, видишь, хочет допросить меня, как я думаю завозить на ростепель корма. Кто он такой, чтобы с меня спрашивать?! Эх, Анна, не узнаю я тебя.

Зашумело сено. Маша, чтобы не столкнуться с Грошевым, перешла на другую сторону.

— Слышала? — спросила Анна.

— На то и уши.

— Садись, посиди, — пригласила Кошкина.

Маша посмотрела на вмятину, что осталась в сене после Грошева, наверно, и сено теплое, но села по другую сторону Анны. Пригревало солнце, ласкало теплом лицо, шею, руки, не услышь Маша слов Грошева, привалилась бы и, сладко думая свое, подремала малость, но сейчас не чувствовала ни ласки солнца, ни мягкого шелеста свежего ветерка, она ждала, что скажет Анна.

— Недобрый он человечишко, — заговорила расслабленно Кошкина. — Раньше я была как слепая: что он мне прикажет, то и делаю. Жмыхом хотел растравить. Верно, стыдоба жгла-палила мое личико, Никандрова готова была сгрызть. Но прошло времечко — поостыла. Бывалоча, прихватишь посыпки с фермы, оглядываешься — как бы люди не заметили. Совестишка кое-какая осталась…

Тимошка на совещании вину от себя отвел, а вины этой на нем, как осенью на паршивой овце репьев. У него одна кровушка-заботушка — себе в ротище да деткам в закрома захапистые. Низовцеву трудно с ним. Бестолковые и неблагодарные мы. Вон какой дворец сгрохали не для себя, для нас. Горушка-неслушник от матушки отбился, думала, пропадет. Колхоз ему домик: живи, детишек плоди. Наська-то, слышь, брюхата… Колхоз тебя, меня, сына моего возвысил, и вредить ему? Поживу, как люди, без завидушек, отойду душенькой.

Тинькало. Должно быть, с крыши капало, сугроб дырявило. Капля за каплей, а насквозь, до земли продолбит. Наверно, Анна к шлепанью капель прислушалась, перестала каяться. Тренькнуло как стекло, упало и раскололось с треском. Капли перестали отбивать секунды.

— Что я, жизнь прожила? — спросила себя Анна. — Со стороны глядючи — позавидовать можно: в славе, в чести, сколько у меня только наград и подарочков разных, но покойно моей душеньке никогда не было — прислужницей у Тимошки была. Доярки косились, как будто я им не подруга.

По нежно-синему небу стадом плыли белые облака-барашки. Навевая легкую грусть, они плыли высоко. На минуту заслонили солнце, стало прохладней. Анна глубоко вздохнула, печалясь:

— Искала утешенье в детушках, думала Горушку на тебе женить, вас над людьми возвысить, а вам без меня хорошо. Каждый свое нашел…

Голос ее дрожал. Маша утонула в сене. Надо бы повернуться, поглядеть на тетку Анну, по шелесту и шуршанью поняла, что она плачет, а ведь до этого раза Маша и представить себе не могла, что Кошкина умеет плакать. Может, утешить ее, но у Маши не было для нее слов утешения.

Анна и не ждала их, наверно, для самой себя продолжала:

— Разве я злодейка людям? Чего мне надо? Денег и добра хватит. Это бывалоча сундуки тканины наживут, тряпками хвалятся — тешутся. — Анна встала, сделала шаг, но остановилась. — И чтобы я против тебя народ мутила. Нет у меня зла против тебя. С женой Горушки я примирилась. А Тимошка, как осенняя муха, перед своим концом кусается. Сказывают: по весне каменные домики ставить будут. Люду накличут со всех сторонушек, где Тимошке с теми людьми справиться.