Александр Цветнов - Тихие выселки

И она заплакала счастливыми слезами. Рядом с ней стоял Костя, он все гладил ее руку, как бы успокаивая ее, а у самого тоже повлажнели глаза.

Свадьба всем понравилась. Хотя сейчас вот наедине с собой Низовцев признавался: что не все было продумано ладно. «Да, — продолжал думать он, — свадьбу надо уметь вести. Недаром же раньше говорили «сыграть свадьбу», и ее играли по веками выработанному обычаю. Да вот беда, старые обряды отвергли, а новые не придумали».

Низовцев взглянул на стол. Вот об этом и надо было написать. Но как? По-прежнему он не хотел, а по-другому не умел. В мыслях своих он неожиданно отказался от предложения редактора. Да и не горит, редактор подождет со статьей. А позднее — глядишь, вызреют мысли у него, Низовцева, и тогда все само собой сложится.

Маша вышла на крыльцо. Улица, поля — все было заполнено ярким светом. На цоколе плешинами лежал снег, пригретый солнцем, он парил. Вдали, на возвышении, село Нагорное так мягко и зовуще синело, что хотелось пойти туда. Маша и правда сбежала с крыльца, но направилась не туда, а завернула за угол. И хотя на ферму идти было рано, все же пошла. Ее одолевала жажда шагать по белым полям, ощущать ласковое тепло начала весны. Снег был совершенно не тот, что зимой, в студеную пору: он отяжелел. Такой снег ломает в садах и лесах ветки, сучья, гнет в дугу молодые деревца.

В январе, в солнечный день, все вокруг искрится, горит белизной, светится до самой кромки горизонта. Разбросанные по полям стога кажутся огромными глыбами облитого сахара. Хотя и сейчас всюду лежал такой ослепительный снег, что на него больно смотреть, но стога, что уцелели еще, виднелись темными холмами; и лес густо чернел в лиловой дымке; и кусты по краям оврагов лоснились вишневым цветом. На пригорке вытаяла земля. Вчера было совсем маленькое черное пятнышко, но как разрослось оно сегодня!

Маша пнула снег. От носка валенка образовалась ямка. Снег вязкий, сырой, чего хочешь лепи из него. Расстегнула ворот. Стало свободней дышать.

Опять идет весна. На ферме спокойно. Грошев угомонился, Анна Кошкина не язвит. А ведь она, Маша, думала, своим поступком бурю вызовет, грязь потоком польется. А получилось иначе. Зря плохо подумала об Андрее Егоровиче. Да ведь и то сказать, замучилась с коровами, а он то делами занят, то в отъезде — не до ее горестей и бед. А для нее — ночь и ночь, и нет ей конца, и вдруг столько света, радости — ошалеть можно. Жаль, Костя далеко. Съездить бы на денек, поглядеть, как он там живет. Мать его, Устинья, иногда ходит с Машей на ферму, пробует учиться доить коров.

И еще иногда сердце тревожится о матери. Сам Андрей Егорович ей телеграмму посылал с приглашением на свадьбу. Не приехала. А на днях прислала письмо, ругается и бранится, что Маша с ума сошла; путных женихов отпугнула, Костя — что малый ребенок, в житейском он не смыслит, вечно всем станет угождать, а о себе, о своей выгоде не подумает. «Такова их порода. Его отец Миленкин хотя и счетоводом в колхозе работал, а ничего не нажил, не накопил, вздыхал да любовался каждым кустиком, дома жрать нечего, Устинья муку в людях занимает, а он губы вытягивает: «Как хорошо черемухой пахнет». До черемухи ли, черт чахлый!»

Маша изорвала письмо и целый день не разговаривала со свекровью, как будто она виновата в чем-то была. Устинья нет-нет да напомнит: «Ты матери напиши, не сердись на нее, глядишь, она отойдет, смирится». Маша молчит. Со свекровью у нее никаких споров-раздоров. Иногда странным кажется: с родной матерью не в ладах, с чужой — водой не разольешь. Маша как-то сказала об этом Устинье. Та ответила: «Чего нам делить? Из-за чего ругаться? Из-за того, что ты на мать рассердилась и со мной не говоришь? Так я, того, голова, знаю, что у тебя на сердце».

Она, Устинья, прямо-таки насквозь Машу видит. В обед Маша пришла с фермы. На столе в чашке желтела слойчатая половинка кочана. Маша без хлеба с жадностью принялась есть капусту. Устинья погладила ее по голове.

— Ешь, ешь, доченька. Бывает, кисленького хочется.

— Ты о чем?

— Так это я, — отговорилась свекровь. — Может, мол, чуешь чего.

Маша покраснела. Устинья обняла ее:

— Смотри, дитя не губи, а то ныне вы какие, как чуть это… Роди, я, того, голова, крепкая, выращу его вам.

Вспомнила по дороге на ферму разговор со свекровью и только ныне догадалась, почему Устинья надумала научиться доить коров.

За пестротой мыслей Маша не заметила, как оказалась рядом с фермой, жалко стало, что дорога быстро кончилась. В дом животноводов идти не хотелось: там сейчас пусто, только на кухне мать Дуси с Санькой Самылиной картошку на обед чистят. Лучше посидеть на вольном воздухе, а на сене, на солнечной стороне, даже полежать можно.