Александр Цветнов - Тихие выселки

Прасковья наломала под окном зеленых ивовых прутьев, подмела крыльцо и села. На порядке было сонно, как в былые годы. Припекавшее полуденное солнце слегка усыпляло, мысли текли медленно. Вот и ушла от Прасковьи здешняя жизнь. Она так задумалась, что не слышала приближающихся шагов и очнулась, лишь когда ее позвали.

Перед ней стояла в широкой серой кофте и сборчатой длинной юбке Устинья Миленкина.

— Прасковья, сваха, — произнесла она. — Я ведь тебя не узнала!

Они обнялись. У Прасковьи сердца на Устинью не было. Не Устинья свела Машу с Костей, а ферма их свела и она, Прасковья, нечаянно помогла. Устинье даже обрадовалась. До того Прасковья никак представить не могла, как встретится с дочерью, наладится ли у них разговор, не станет ли по-прежнему дочь, как чужая, дичиться ее, а с участием Устиньи разговаривать будет легче и проще. Не успев разнять объятий, спросила:

— Маша где?

— К Костеньке в техникум уехала. Ей отпуск дали. Андрей Егорыч нашим детушкам за отца родного, — голос Устиньи потеплел. — Чего на крылечке сидеть, пойдем ко мне. С дороги, того, голова, чайку попьешь. Я нынче ватрушки пекла.

Прасковья посмотрела на дверь.

— Все в целости, — уверила ее Устинья. — Я картошку хотела продать, да ведь, того, как чужую продашь. А о Маше не тужи. Хорошая стала.

— С этой, с палкой ходит?

— Не-е. Но шибко ходить опасается. Главный врач Евгений Петрович, тоже мужик человеческий, того, голова, сказал: плясать и прыгать будет.

Прасковья слушала, расспрашивала и про ферму, и про доярок, узнавала, с кем что сталось. Сама говорила мало. Встреться она с Анной Кошкиной или Любкой-Птичкой, похвалилась бы и Семеном Семеновичем, и городским житьем-бытьем, и платьем, и обещанной квартирой, так что их завидки взяли бы, а Устинье вот не могла хвалиться. Та сама спросила:

— Все в тесноте живете? Хотя бы комнатку вам дали.

— Двухкомнатную обещают, — проронила сквозь зубы Прасковья: когда еще что будет!

— Хорошо бы, коли так, хотя, того, голова, скажу: у нас жить стало не хуже. Даже лучше. Шуму-гаму нет, и воздух вольный, слышь, как медом пахнет.

— На выселках народ тяжелый, — возразила Прасковья, вспоминая пережитое.

— Что, того, народ? Такой, как везде.

Днем Прасковья так никуда и не сходила — ни в поле, ни на ферму, ни с кем не повстречалась, что-то ее останавливало.

Уснула на рассвете. Очнулась от того, что солнце, стоявшее довольно высоко, напекло ей щеку. Проснулась и, увидев хлопотавшую у печи Устинью, сказала:

— Я, Устюша, наверно, нынче уеду, а то завтра после праздника люду будет — на автобус не сядешь.

— Не погостишь? — спросила Устинья. — Картошку продала бы.

И хотя Прасковья на работе отпросилась на три дня, она скрыла это от Устиньи.

— На стройке срочные дела. Семен Семеныч один, он точно ребенок малый, когда один-то. Скажи Маше: не сержусь я на нее. Я, Устюша, гнала ее с выселок: боялась, как бы мою жизнь не повторила, да, видно, время другое. А картошку продай. И дом продавай, я тебе доверенность вышлю.