Александр Цветнов - Тихие выселки

Тимофей Антонович, выспавшись, обедал. Гришку он выслушал молча, доел кашу, вытер губы и, склеивая языком прямушку, сказал:

— Допрыгалась. Попадет за нее Низовцеву.

Гришка, раздетый, протрезвевший, топтался перед столом.

— Машину выручать надо.

— Ты прозевал, ты и выручай.

— Матвеев вчерась наказывал обеденное молоко в Кузьминское свезти — весь транспорт на торфу.

— Разве? — Грошев быстро, как будто у него было две руки, а вовсе не одна, оделся, на ходу добавил: — Идем тогда, задержим.

Хотя в полдень и разогрело, раздетого Гришку все равно пронизывал зябкий ветерок. Гришка поежился и затрусил. Грошев, осклабясь, посоветовал:

— Согрейся, согрейся, Григорий, оно так — без машины.

— Да, надо, — оправдывался Гришка, — Никандрова на ферме застать.

— Давай, давай, припусти, как телок по весне, взлягушки. Глядишь, в разрядные бегуны выскочишь.

Грошеву было очень хорошо. В конце концов, он во всей этой неприятной истории ни при чем, даже если скиснет молоко, то его вины нет. Поэтому было забавно, как Гришка, подобно зайцу, петлял по снегу. «Так ему и надо, — злорадствовал Грошев, — слишком много мнить о себе стал. На днях отказался отвезти сенца сыну в Кузьминское. Что я, не бригадир ему?»

Гришка подбегал к ферме, а Грошев шел не спеша, с наслаждением дышал после душной избы легким весенним воздухом и прикидывал, если Антонова скоро с постели не поднимется, то коров можно будет распределить среди доярок, вернется она из больницы, а группы ее нет. Разве Низовцев не позволит, но кто же временно возьмется доить чуть ли не пятьдесят коров, опытная доярка и та не всякая с такой оравой справится: так и так группу разбивать надо.

Около крайнего двора Грошева поджидал Пшонкин. Он плачущим голосом сказал:

— Укатил.

Грошев любил посмеяться над людьми, попавшими впросак.

— Попустому, значит, кросс устраивал? Ежели бы тебе одно место скипидаром смазать, ты, Гришка, даже перегнал бы его.

— Тимофей Антоныч, не до смеху. У тебя племянник — автоинспектор.

— Знамо, какой тебе смех, коли ты раззява, но бог с тобой, хотя ты меня не уважаешь, я не злопамятный, так и быть, помогу, — сказал Грошев, направляясь в сторожку.

Телефоны-полуавтоматы стояли в доме животноводов, в нарядной, но они молчали. Связисты обещали пустить коммутатор в Кузьминском зеленой весной. И по-прежнему в сторожке со скрипом нес службу старик «эриксон». За последнее время дед Макар возненавидел его люто. Как чуть что — звонок из Кузьминского, надо бежать то за Грошевым, то за Никандровым, то за ветфельдшером, то искать посыльного. Шумно стало в сторожке: тот бежит, другой бежит звонить в Кузьминское, на Урочную, в Конев.

На этот раз в сторожке был один дед Макар. Уставший от суеты и переживаний, он пил чай из большой железной кружки и покрякивал, видно, кипяток был прямо с пылу.

Грошев покрутил ручку, будто по летней жесткой дороге на тарантасе проехали рысью. Урочная ответила и сразу соединила с коневской милицией. Грошев попросил к телефону племянника. Дед Макар отодвинул кружку с кипятком, встал с затаенной настороженностью. Грошев, расплываясь в улыбке, изменившимся голосом проворковал:

— Вася, это ты? Как хорошо, что застал тебя на месте. Зачем надо? У нас случай произошел. Чего? Слушай? Не слушай, а случай. Не слышишь? Случай, говорю, случился! Один тип машину угнал. Куда едет? В Конев. Ты его сцапай! Номер какой?

Дед Макар, приблизившись, рывком выхватил трубку.

— Остановись, Тимошка!

Грошев толкнул старика плечом, тот, выпуская трубку, отлетел в угол. Трубка стукнула о стену и повисла. Гришка Пшонкин услужливо подал ее Грошеву. Дед Макар шатко было задвигался к Грошеву, но его перехватил Пшонкин:

— Дед, расшиби тебя в тыщу, ты чего расхрабрился? Никандров самовольно угнал мою машину.

А Грошев прижимал трубку к уху:

— Нас перебили, Вася. Что за шум? Да так. Один тут не в своем уме…

Устинья ждала Машу обедать. Раза три выходила на крыльцо, подолгу глядела в сторону фермы. На дворе надрывался петух. Воробьи под застрехой гомонили дерзко, крикливо. С болота шел тягучий гул тракторов и самосвалов, скрипело оно, растревоженное. И во все настойчиво вмешивалось шлепанье капель с крыши.

Кругом все радуется, а у Устиньи в груди сердцу тесно. Она еще раз прощупала дорогу до самой фермы. Никто не шел. «Наверно, не придет, пообедала в столовой, опять, поди, за сеном поедут. Молодые — усталости не знают».