Михаил Булгаков - Белая гвардия - русский и английский параллельные тексты

In answer to the gavotte played by the bronze clock in their mother's bedroom - now Elena's - the black clock on the wall had struck its steeple chimes. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Their father had bought both clocks long ago, in the days when women had worn funny leg-of-mutton sleeves. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Those sleeves had gone, time had slipped by like a flash, their father the professor had died, and they had all grown, but the clock remained the same and went on chiming. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. They had all grown used to the idea that if by some miracle that clock ever fell off the wall, it would be as sad as if a beloved voice had died and nothing could ever be hung there in its place. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. But clocks are fortunately quite immortal, as immortal as the Shipwright of Saardam, and however bad the times might be, the tiled Dutch stove, like a rock of wisdom, was always there to radiate life and warmth. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.

The stove; the furniture covered in old red velvet; the beds with their shiny brass knobs; the worn carpets and tapestries, some plain red, some patterned, one with a picture of Tsar Alexei Mikhailovich, another showing Louis XIV reclining beside a silken lake in paradise; the Turkish carpets with their gorgeous oriental curlicues which had danced in front of little Nikolka's eyes when he was once delirious from scarlet fever; the bronze lamp and its shade; the finest bookshelves in the world full of books that smelled mysteriously of old chocolate with their Natasha Rostovs and their Captain's Daughters, gilded cups, silver, portraits, drapes: all seven of those crammed, dusty rooms in which the young Turbins had been raised; all this, at a time of great hardship, was bequeathed to the children by their mother who as she lay gasping, her strength failing, had clutched the hand of the weeping Elena and said:	Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, -все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:
' Go on living . . . and be kind to one another . . .'	- Дружно... живите.
Hut how, how were they to go on living?	Но как жить? Как же жить?
Alexei Turbin, the eldest and a doctor, was twenty-eight, Elena twenty-four.	Алексею Васильевичу Турбину, старшему -молодому врачу - двадцать восемь лет. Елене -двадцать четыре.
Her husband Captain Talberg was thirty-one, and Nikolka seventeen and a half.	Мужу ее, капитану Тальбергу - тридцать один, а Николке - семнадцать с половиной.
Their life had been darkened at its very dawning.	Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете.
Cold winds had long been blowing without cease from the north and the longer they persisted the worse they grew.	Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже.
The eldest Turbin had returned to his native city after the first blast had shaken the hills above the Dnieper.	Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром.
Now, they thought, it will stop and we can start living the kind of life they wrote about in those chocolate-smelling books. But the opposite happened and life only grew more and more terrible.	Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее.
The snow-storm from the north howled and howled, and now they themselves could sense a dull, subterranean rumbling, the groaning of an anguished land in travail.	На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли.
As 1918 drew to an end the threat of danger drew rapidly nearer.	Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.
The time was coming when the walls would fall away, the terrified falcon fly away from the Tsar's white sleeve, the light in the bronze lamp would go out and the Captain's Daughter would be burned in the stove.	Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи.
And though the mother said to her children	Мать сказала детям:
' Go on living', their lot would be to suffer and die.	- Живите. А им придется мучиться и умирать.

One day at twilight, soon after their mother's funeral, Alexei Turbin called on Father Alexander and said:	Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал:
' It has been a terrible blow for us, Father Alexander.	- Да, печаль у нас, отец Александр.
Grief like ours is even harder to bear when times are so bad . ..	Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время...
The worst is, you see, that I'd only just come home from the war and we were looking forward to straightening things out and leading a reasonable life, but now . . .'	Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот...
He stopped and as he sat at the table in the half light he stared thoughtfully into the distance.	Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль.
Branches of the churchyard trees overshadowed the priest's little house.	Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника.
It was as if just out there, beyond the walls of his cramped, book-lined study was the edge of a tangled, mysterious, springtime forest.	Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес.
From outside came the muffled evening hum of the City and the smell of lilac.	Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
'What can we do?' muttered the priest awkwardly. (He always felt embarrassed when he had to talk to people.) 'It is the will of God.'	- Что сделаешь, что сделаешь, - конфузливо забормотал священник. (Он всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) - Воля божья.
'Perhaps all this will come to an end one day?	- Может, кончится все это когда-нибудь?
Will things be any better, then, I wonder?' asked Turbin of no one in particular.	Дальше-то лучше будет? - неизвестно у кого спросил Турбин.
The priest shifted in his armchair.	Священник шевельнулся в кресле.
'Yes, say what you like, times are bad, very bad', he mumbled. 'But one mustn't lose heart . . .'	- Тяжкое, тяжкое время, что говорить, -пробормотал он, - но унывать-то не следует...
Then drawing it out of the black sleeve of his cassock he suddenly laid his white hand on a pile of books, and opened the topmost one at the place marked by a bright embroidered ribbon.	Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.
'We must never lose heart', he said in his embarrassed yet somehow profoundly convincing voice. 'Faintness of heart is a great sin . . .	- Уныния допускать нельзя, - конфузливо, но как-то очень убедительно проговорил он. -Большой грех - уныние...
Although I must say that I see great trials to come.	Хотя кажется мне, что испытания будут еще.
Yes, indeed, great trials', he said with growing certainty. 'I have been spending much of the time with my books lately, you know. All concerned with my subject of course, mostly books on theology . . .'	Как же, как же, большие испытания, - он говорил все увереннее. - Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше все богословские...
He raised the book so that the last rays of the sun fell on the open page and read aloud:	Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:

Читать дальше