Максим Горецкий - Меланхолия

— Что за шум, а драки нет? — с шуткой взошел на крыльцо стражник.

— Глупости, пан стражник! — весело отозвался лавоч­ник, со смехом выходя ему навстречу и открывая перед ним портсигар с папиросами.

Крестьяне, наблюдавшие эту сцену, тоже заулыбались, словно и на самом деле ничего особенного не произошло.

— Ой, сто там, не трогайте вы ее! — подала свой голос старая еврейка, торговавшая лепешками.

А спустя минуту все вошло в свою колею.

***

Только это и увидел Лявон, когда подошел к почте. Сам он был бледен и держался за сердце, чтобы хоть немного усмирить его гулкие удары. Он настолько растерял­ся, что толком не мог понять, почему прошел мимо.

Осторожно переступил через молодицу с ребенком, рассевшуюся на ступеньках почтового крыльца, прошел по коридорчику и оказался в довольно мрачной прихожей. Там, на скамье, сидели две крестьянки с посылками на коленях; третья, помоложе, стояла рядом и держала в руке письмо.

Почтовые окошки закрыты, нигде ни одного работника.

Лявон поздоровался со всеми и тоже прислонился к стене в ожидании.

За дверью часы пробили половину девятого...

— Тетеньки, когда же приемка начнется? — наклони­лась молодица с письмом к тем, что сидели с посылками.

— Да разве нам знать, когда паничи придут,— терпели­во ответила одна из них, и в комнате опять воцарилась тишина.

Вслух они говорили по-белорусски, а перешептывались, как видно, по-литовски.

Минут десять — пятнадцать спустя показался, молодой человек с черными прилизанными усиками. Он отомкнул двери, вошел в канцелярию и тут же открыл окошко. Все встали. Молодой человек сел за стол с бумагами и произнес густым, сытым, самодовольным голосом:

— Господа, прошу!

Никаких господ здесь не было, пришло только еще не­сколько крестьян и бедных евреев. Первой к окошку подош­ла молодица с письмом.

— Панок, напишите вы мне адрес,— тихим, ласковым голосом попросила она и хотела положить письмо на окош­ко. Но почтовик демонстративно отвернулся.

— Я не обязан писать вам адреса!

Молодица с растерянным видом отошла в сторону.

Тут начали сдавать свои посылки те пожилые женщины.

Лявон ждал и смотрел... «Наверное, ты и будешь Стасютиным мужем»,— с ненавистью подумал он об этом чи­новнике. Когда подошла его очередь, он положил перед прилизанными усиками свои письма (хотел послать их за­казными) и сказал:

— Дайте мне ручку, я напишу адрес этой женщине.

Но в эту минуту вошел второй чиновник, и кто-то из ожидающих в комнате тихим почтительным голосом произ­нес: «Сам начальник...»

Это был довольно высокий чернобородый мужчина со злым, но трусливым взглядом.

Он услышал просьбу Лявона и, проходя мимо, бросил недовольным тоном, чисто по-русски и с нездешним, особенным выговором:

— Никаких там ручек не давать!.. Лежала ручка, стащили, пущай типерь пишут пальцем...

Лявон залился краской, но промолчал.

Вслед за почтмейстером, когда тот сел за стол и принялся разбирать бумаги, вошла чернявая курносенькая барышня, а за ней аккуратненький студентик, очень похожий на того, с которым Лявон поспорил на вокзале, когда ехал из школы на работу.

— Извините! — вежливо, но брезгливо произнесла барышня за спиной Лявона и вместе со студентиком вошла в канцелярию. — Можно ли деньги послать? — совсем иным, приятельским, кокетливо-шутливым тоном спросила она, глядя на почтмейстера.— Здравствуйте, начальник!

— Ваш покорный слуга! — ответил почтмейстер, расшаркался, пожал ей и студенту руки и подставил стулья. И полилась у них милая, веселая беседа.

Тем временем почтовик с черненькими усиками сначала встал и раскланялся с ними из-за стола, потом написал, что нужно для гарантированной доставки Лявоновых пи­сем, и понес квитанционную книгу, очевидно, на подпись своему начальнику. Там еще раз раскланялся и пожал гостям руки.

Лявон терпеливо ждал квитанцию, но почтмейстер все был занят разговором с барышней и приемом денег.

Потеряв окончательно терпение, Лявон отошел от окна и сел на табуретку.

На сердце у него кипело, хотелось написать о работе почты в газету. Редакции менялись, желание раскритико­вать почтовиков в газете то вдруг пропадало, то снова жгло его сердце.

Спустя какое-то время он снова подошел...

А те не умолкают, говорят и говорят,— студентик хрюкает, барышня — черный жучок — заливается смехом, начальник качает головой и изредка улыбается, даже почтовик, что у окошка, и тот молча ухмыляется.