— Что за шум, а драки нет? — с шуткой взошел на крыльцо стражник.
— Глупости, пан стражник! — весело отозвался лавочник, со смехом выходя ему навстречу и открывая перед ним портсигар с папиросами.
Крестьяне, наблюдавшие эту сцену, тоже заулыбались, словно и на самом деле ничего особенного не произошло.
— Ой, сто там, не трогайте вы ее! — подала свой голос старая еврейка, торговавшая лепешками.
А спустя минуту все вошло в свою колею.
***
Только это и увидел Лявон, когда подошел к почте. Сам он был бледен и держался за сердце, чтобы хоть немного усмирить его гулкие удары. Он настолько растерялся, что толком не мог понять, почему прошел мимо.
Осторожно переступил через молодицу с ребенком, рассевшуюся на ступеньках почтового крыльца, прошел по коридорчику и оказался в довольно мрачной прихожей. Там, на скамье, сидели две крестьянки с посылками на коленях; третья, помоложе, стояла рядом и держала в руке письмо.
Почтовые окошки закрыты, нигде ни одного работника.
Лявон поздоровался со всеми и тоже прислонился к стене в ожидании.
За дверью часы пробили половину девятого...
— Тетеньки, когда же приемка начнется? — наклонилась молодица с письмом к тем, что сидели с посылками.
— Да разве нам знать, когда паничи придут,— терпеливо ответила одна из них, и в комнате опять воцарилась тишина.
Вслух они говорили по-белорусски, а перешептывались, как видно, по-литовски.
Минут десять — пятнадцать спустя показался, молодой человек с черными прилизанными усиками. Он отомкнул двери, вошел в канцелярию и тут же открыл окошко. Все встали. Молодой человек сел за стол с бумагами и произнес густым, сытым, самодовольным голосом:
— Господа, прошу!
Никаких господ здесь не было, пришло только еще несколько крестьян и бедных евреев. Первой к окошку подошла молодица с письмом.
— Панок, напишите вы мне адрес,— тихим, ласковым голосом попросила она и хотела положить письмо на окошко. Но почтовик демонстративно отвернулся.
— Я не обязан писать вам адреса!
Молодица с растерянным видом отошла в сторону.
Тут начали сдавать свои посылки те пожилые женщины.
Лявон ждал и смотрел... «Наверное, ты и будешь Стасютиным мужем»,— с ненавистью подумал он об этом чиновнике. Когда подошла его очередь, он положил перед прилизанными усиками свои письма (хотел послать их заказными) и сказал:
— Дайте мне ручку, я напишу адрес этой женщине.
Но в эту минуту вошел второй чиновник, и кто-то из ожидающих в комнате тихим почтительным голосом произнес: «Сам начальник...»
Это был довольно высокий чернобородый мужчина со злым, но трусливым взглядом.
Он услышал просьбу Лявона и, проходя мимо, бросил недовольным тоном, чисто по-русски и с нездешним, особенным выговором:
— Никаких там ручек не давать!.. Лежала ручка, стащили, пущай типерь пишут пальцем...
Лявон залился краской, но промолчал.
Вслед за почтмейстером, когда тот сел за стол и принялся разбирать бумаги, вошла чернявая курносенькая барышня, а за ней аккуратненький студентик, очень похожий на того, с которым Лявон поспорил на вокзале, когда ехал из школы на работу.
— Извините! — вежливо, но брезгливо произнесла барышня за спиной Лявона и вместе со студентиком вошла в канцелярию. — Можно ли деньги послать? — совсем иным, приятельским, кокетливо-шутливым тоном спросила она, глядя на почтмейстера.— Здравствуйте, начальник!
— Ваш покорный слуга! — ответил почтмейстер, расшаркался, пожал ей и студенту руки и подставил стулья. И полилась у них милая, веселая беседа.
Тем временем почтовик с черненькими усиками сначала встал и раскланялся с ними из-за стола, потом написал, что нужно для гарантированной доставки Лявоновых писем, и понес квитанционную книгу, очевидно, на подпись своему начальнику. Там еще раз раскланялся и пожал гостям руки.
Лявон терпеливо ждал квитанцию, но почтмейстер все был занят разговором с барышней и приемом денег.
Потеряв окончательно терпение, Лявон отошел от окна и сел на табуретку.
На сердце у него кипело, хотелось написать о работе почты в газету. Редакции менялись, желание раскритиковать почтовиков в газете то вдруг пропадало, то снова жгло его сердце.
Спустя какое-то время он снова подошел...
А те не умолкают, говорят и говорят,— студентик хрюкает, барышня — черный жучок — заливается смехом, начальник качает головой и изредка улыбается, даже почтовик, что у окошка, и тот молча ухмыляется.
Читать дальше