— Почти угадали... Присматривает за детками в Вильне... А пан, видно, тоже из учителей? — еще более деликатно и доброжелательно поинтересовался лесник и разгладил седые усы.
— Это, значит, в польском приюте, что ли? — с еше большей суровостью спросил Лявон, не ответив на вопрос старика.
— Все мы братья,— покорно ответил тот.— Польские, русские... Все в одного бога веруем... Так что вы уж бросьте письмо в ящик, пожалуйста,— добавил он и повернул назад.
Собака его постояла с минуту возле Лявона, подумала и, задрав хвост, побежала догонять хозяина.
«Значит, значит...— почему-то с горькой иронией подумал Лявон,— значит, уже просватана за хорошего человека...»
И с невеселой улыбкой вспомнил Лёксу и с досадой — Мусю.
***
Выбравшись из чащи на старый большак и шагая вдоль старых и покалеченных берез, Лявон мучительно пытался успокоить себя и повеселеть, но никак не мог переломить настроение так, как бы хотелось.
Местечко уже было недалеко.
«Не могу успокоиться, и не надо»,— сказал сам себе и без всякой мысли, без какого бы то ни было желания, совершенно неожиданно для себя вдруг истерично захохотал, как конь, прикидываясь веселым шутником и полагая, что никто его не слышит...
— Иго-го-го! Иго-го-го! — страшно захохотал он и сам удивился своей глупой выходке.
Молодые торговцы, ехавшие не очень близко, но и не далеко впереди, даже сквозь тарахтенье колес услышали его конское ржанье. Тот, что, сидя на коленках ближе к хвосту, погонял вороную кобылу сухой березовой хворостиной, повернулся к своему попутчику, лежавшему на куле соломы и спустившему ноги на лучок: «Слышишь?» Попутчик сдвинул шапку с глаз на вихрастый лоб, ничего не сказал и посмотрел назад.
— И-го...— оборвал свой очередной припадок хохота Лявон, увидев, что в придорожной канаве, за кустом, как бросить камушком, сидят девчата и переобуваются, перед тем как войти в местечко.
— Пугает, как будто мы его не видим,— сказала одна по-белорусски, засмеялась и отвернулась.
— Не трогайте этого! — тихо возразила вторая и тоже улыбнулась.
— Почему это «этого»?! — не сдержался Лявон.
— А потому, что, видно, слишком большой умник... С ума сходит...— ответила она ему, и все весело и дружно расхохотались.
Лявон тоже засмеялся и, проходя мимо, приветливо помахал им рукой:
— Не бойтесь, девчата, не сойду...
Затем подумал, что неплохо было бы подождать их и дальше пойти вместе, но не решился; ускорив шаг, он и не заметил, как пошел по местечку.
Паны и богатые лавочники, видно, еше спали. Ставни в лучших домах — с высоким крыльцом, жестяными крашеными и только изредка крытыми гонтом крышами, были закрыты.
Возле больницы стояли крестьянские подводы; распряженные лошади ели положенную на телеги зеленую траву и уже переминались с ноги на ногу от утреннего солнца. Тут же, на телегах, на земле, на крыльце, сидело много несчастных больных, деды, старухи, молодицы с детишками на коленях, бородатые мужчины. Какая-то больная старуха лежала на телеге, закутанная в бурый тулуп, словно время было не летнее.
У волостного правления тоже толпился и галдел разный люд.
По-праздничному одетые люди шли в костел.
Возле некоторых лавок наблюдалось довольно оживленное движение, особенно у одной из них; некоторые же побогаче, были еще закрыты.
— Лепешки! Лепешки! Вкусные лепешки! — соблазняла Лявона тарая еврейка-перекупщица.
— Что покупаешь? Эй ты, парень! Иди сюда! — предлагала свой товар другая.
Полицейский стражник важно, как огромный индюк, прохаживался туда-сюда, заложив руки за спину.
Но вот из той особенно людной лавки с шумом выкатилась толпа, а перед нею выскочила, убегая, босая, невысокая и уже немолодая крестьянка, бледная от страха и стыда. Следом за ней наступал приземистый, толстый и сытый лавочник.
— Ах ты, воровка, пся крэв! — кричал он на нее по-польски. Она молчала и, оглядываясь по сторонам, отступала, Лавочник угрожающе махал ей вслед кулаком. Потом спокойно и важно вернулся в свою лавку.
Женщина спряталась от скандала, от людей за угол дома и прислонилась к стенке. К ней подошел какой-то мужчина, видно, тоже бедняк, в дырявом жупане и кожаных лаптишках, подвязанных веревочными оборами очень низко, у самых щиколоток.
— Ведь я и не думала воровать...— наконец произнесла она по-белорусски, затем стала что-то торопливо и горячо объяснять по-литовски.
Мужчина попыхивал трубкой, смотрел на крестьянку задумчивыми глазами и ничего не говорил, но все же был рядом с ней, обиженной.
Читать дальше