Максим Горецкий - Тихое течение

Максим ГОРЕЦКИЙ

ТИХОЕ ТЕЧЕНИЕ

Повесть

ЗАБЫТЫЙ КРАЙ

На левом берегу Днепра, в одном дне ходьбы от него летом, окруженное с трех сторон болотами и кустарником жалкой Плёски, притулилось Асмолово к великому некогда пути из Великого княжества Литовского в Московию.

Мелеет, бедняга, занедужил старик Днепр. Потому-то и выбилась из сил Плёска. Где совсем оборвалась, высохла, оставив по себе след былого могущества — глубокое, заросшее муравой русло, а где растеклась по долине, стала болотом, топким, непроходимым, с черноталом да вербами; редко­-редко когда блеснет рыжей, как помазь, ржавчиной в зелени осоки, золотистого лютика, куриной сле­поты. На высоких кочках — багульник, медуница. Пахнет железом... Темной осенней ночью страшит Плёска одинокого путника глухим безмолвием; так и кажется, будто из кустов выползает что-то чер­ное, стоит...

Заглох знаменитый некогда шлях. Размыт с боков весенними потоками, изуродован старыми, пересохшими выбоинами; где повыше — порос косматой травой, где ниже — шершавой мать-и-мачехой. Опустел, затих. Днем ли, ночью, летом и зимой молчит, притаившись, думает думу, как летит быстролетно в вечность время. Побиты перунами придорожные березы. Доконали их своими костра­ми по ночам пастухи, странники. А те, что как-то уцелели, сиротливо маячат, старые, несчастные, Дупло на дупле, кряжистые. И тихим, монотонным, вечным шумом своих ветвей нагоняют тоску на пустынный шлях, будят смутные воспоминания, еще больше усиливают безмолвие, запустение и уныние.

В излучине извилистой Плески спит гора. На горе городище. Холмики, могилы; замшелые каменные кресты, равнобокие, неотесанные, со стершимися от давности лет письменами и какими-то вовсе уж непонятными насечками — они вросли в землю, а вокруг валяются старые, побуревшие раскрошенные кирпичи, черный осколок дерева; дикие травы, в которых глухо звенит ветер,— и больше ничего нет. Ниже, в широком зеленом суходоле, уже в более поздние времена поставили добрые темные люди над криницей часовенку. В ильин день здесь отправляют требы. Со всей округи съезжаются опаленные солнцем крестьяне. Весь лог с его легким, душистым ароматом скошенной травы и запахом дегтя, дорога и городище заставлены возами, лошадьми, белыми шатрами, все заполнено людской толпой с ее веселым, беззаботным и чем-то тоскливым шумом и гамом. Бывало, здесь чуть ли не три дня подряд гудела ярмарка с бойким торгом и всевозможными соблазнами...

В последние годы народу собирается все меньше; тише дудит дуда, реже пиликают парные жалейки, которые здесь называют дудочками-посвистелями; не так громко и не так охотно поют про божьего угодника Лазаря слепцы, и разве что для приличия грозят грешному люду адовым огнем. Порой прозвучит новенькая венская гармоника; мимо разодетых девчат и потных парней пройдет с независимым видом удалой гармонист в наяренных до блеска, слегка запыленных сапогах; в толпе покажется музыкант в сером жупане нараспашку, со скрипкой под мышкой и шустрым мальчиком, своим помощником, с бубном в одной руке и колотушкой в другой. Молодежь недоверчиво по­косится на три-четыре столика с дешевыми лакомствами, сходными по цене, и, обойдя стороной Асмолово, потя­нется вечером в Лугвенево, где для деревенских любителей бражничать уже открыт павильон с приятной прохладой и не очень теплым «баварским» пивом.

Дарственные грамоты и древние акты, вывезенные в годины великих крушений в библиотеки чужих краев, немало могут рассказать, каким было Великое Лугвенево в седую старину. Теперь оно забыто шумным светом и тихо спит... Разрушилась старинной архитектуры синагога с диковинной крышей, напоминающей чем-то кровли азиат­ских пагод и кумирен; ее заснял черным «кодаком» на фотографию длинный, что прясло, на тонких, как у аиста, ногах сухопарый англичанин в гетрах, гостивший в замке у князя. Замок постепенно разваливается. Он стоит на пригорке за рекой, в тени кленов и лип, старый, облупившийся дворец чудаковатых князей Кондыб-Лугвеничей, неудачных потомков лугвеневского основателя — князя Лугвена, которого в исторических хрониках называют че­ловеком выдающегося ума и военного опыта. И суматош­ная еврейская голытьба с застывшей библейской, а у кого и по-торгашески завидущей печалью во взгляде, и пьянень­кие, в белых шапках-магерках, похожих на турецкие фески, мужики из Асмолова, Городца и всей волости, с такой же застывшей, а у кого и злобной, притаившейся тоской во взгляде, равнодушно месят грязь по улицам местечка, чавкая прохудившимися башмаками и вдрызг разношен­ными лаптями, топают подкованными сапожищами, пылят, поднимая серую, тяжелую, пахнущую потом и дегтем пыль, пылят там, где некогда шумела, как пишут ученые историки, Вольная Рада могучих и спесивых предков нашей белой ко­сти, где гудел колокол Рады и не стихал лязг острых сабель.