Максим Горецкий - Меланхолия

— Дайте квитанцию! — суровым голосом сказал Лявон, просунув голову в окно.

Все обернулись...

Почтмейстер что-то написал, заглянув в книгу, встал и подошел к самому окну, скосив злые глаза, швырнул Лявону квитанцию и гаркнул:

— Ты не нахальничай, парень, у меня готовых квитан­ций для тебя нет.

Все еще раз оглянулись на Лявона, и он с клокочущим от гнева и обиды сердцем, опять сел на табуретку, смотрел и никого не видел перед собой.

«Ты меня так смело оскорбляешь потому, что я в кресть­янском жупане... — С каким-то виноватым чувством, слов­но надеясь на сочувствие и жалость к себе, подумал он.— Но как только ты узнаешь, что я землемер, тебе станет стыдно... Крестьянина ты запросто можешь оскорбить... Погоди же...» — мысленно угрожал он чиновнику, хотя и знал, что решительно ничего ему не сделает. Стало стыдно и противно на душе: все-таки нарвался на скандал. И все сидел, сидел как прикованный и не мог стронуться с места.

Пробило десять часов.

— Господа, почта закрывается,— объявил почтовик с черненькими усиками и захлопнул оба окошка.

Люди расходились.

Ушли и барышня со студентом.

Через какое-то время вышел и прилизанный чиновник в пальтишке нараспашку, бросил на Лявона удивленный взгляд, мол, чего это он остался один в помещении, и выско­чил на улицу. «Видно, торопится в костел или на прогул­ку»,— подумал между прочим Лявон и продолжал сидеть, будто прирос к своей табуретке в приемной.

Наконец и почтмейстер, хлопнув дверью в канцелярии, стал закрывать комнату, но, еще не закрыв, оглянулся и увидел Лявона.

— Ты почему это не уходишь? — подозрительно и грубо спросил он у этого дерзкого деревенского парня, каким показался ему Лявон.

— А вот почему...— каким-то чужим осипшим голосом тихо ответил Лявон, встал и как в тумане, но твердо и легко подходил к самой черной бороде. И сам не знал, как и почему рука метнулась, пальцы вмиг сложились, и он щелкнул почтмейстера по носу.

Тот побелел, растерянно вскинул руки, метнулся назад, за двери, захлопнул их за собой и уже из канцелярии крикнул с болью и опаской:

— Что вам здесь надо?

Лявон, отупев, не знал, что делать, взял да и пошел за порог, на вольный воздух.

Никто его не догонял.

«А вот почему...— шептал Лявон,— и вот почему...» — сжимал кулаки, вспоминая, и быстро шел сквозь толпу, собравшуюся возле лавок, и все не мог успокоиться. Над торжищем стоял гомон людских голосов, висело облако пыли...

3

ПОВОРОТ

Мой милый товарищ.

За все время получил только два твоих письма: одно в деревне Радзивилишки, где я работал, а другое здесь, в Вильне, потому что не успели переслать мне его из губернской землемерной канцелярии.

Ты пишешь, что не понимаешь моего настроения. Ты учишь меня быть сильным и деятельным. Ты ругаешь меня и говоришь, что нытьем и хныканьем мы никогда не возьмем жизнь в свои руки.

Что ж, охотно соглашаюсь с тобой и охотно сам учил бы этому других, как ты учишь меня... А тем временем я опять в Вильне, работу бросил и завтра вечером еду домой, в свое родное Темнолесье. Ничего не понимаешь? Я сам ничего не понимаю...

Последнее письмо я писал недели две тому назад. На следующий после того день ходил в местечко на почту и там наскандалил, как самый последний шут. Повздорил с почто­виком и, не сдержавшись, шелкнул его легонько по носу. При этом никого не было, почтовик, видно, никому не пожаловался, да он и не знал, кто я такой. Поэтому никаких для меня последствий этот скандал не имел. Да и я об этой некрасивой истории никому ни слова не сказал, даже своему патрону — не хватило духу, да и зачем? В минуты слабости появлялось намерение написать обиженному письмо с прось­бой о прощении. Однако не написал и лишь терзался — зачем было так делать? Зачем унизил человека? Что я этим кому-то доказал, что я этим улучшил? Лишь проявил свою азиатскую натуру и свое бескультурье. Такие рассуж­дения не давали мне покоя. Захотелось все бросить и сбе­жать хоть на край света, только бы уехать отсюда.

Работа, которую мы выполнили, до смерти мне осто­чертела. Надоели эти несчастные литовцы, надоел мой патрон-землемер, а главное — я осточертел на этой работе самому себе.

И вот все бросил. Да, братец, бросил и сбежал...

Когда я отъезжал, патрон мой так расчувствовался, что крепко обнял меня и пустил слезу. Черт знает, откуда взялась такая сентиментальность у старого коня и последне­го циника! Просил писать ему о себе, где и чем буду заниматься, и, если что, возвращаться к нему на работу. Утешил даже, что, закончив тут все дела, переезжает в белорусскую шляхетскую околицу, где мне будет интерес­но и хорошо.