Полоски были еще не все сжаты. Спелая нива под дуновением ветерка тихо колыхалась и шептала. От спокойных, чуть склоненных колосков исходила приятная радость. Теплый воздух переливался на солнце.
Лявон нагонял каких-то крестьянок, видимо, литовок. Они шли в домотканых юбках, босые, с корзинами — значит, в лес, за грибами или малиной, а не в местечко на базар.
Женщины о чем-то громко говорили, шутили и смеялись. У Лявона тоже стало веселее на душе, он смотрелна них и прислушивался к их мягким крестьянским голосам. Потом хотел было подойти ближе, и заговорить, но постеснялся... И невольно опять впал в уныние, почувствовав себя таким одиноким в чужом краю.
Какой-то молодой парень, что лежал, спрятав голову в жито, а босые ноги спустив в канаву, поднялся и пошел вместе с ними. Парень был босой, видно, и он шел в лес.
А лес был уже близко. Оттуда уже, казалось, тянуло лесными запахами и прохладой. Появилось больше оводов, они с гулом носились над головой.
А вот и лес...
Дорога между деревьями побежала узким проходом под которым густо переплетались ветви. Вокруг царила тишина и приятная прохлада.
На дороге то и дело попадались и мешали идти толстые корни вековых деревьев. Солнечные лучи не в силах были пробиться сквозь густую сеть березовых ветвей, широкие еловые лапы, и густая тень лежала на дороге. Заросли лещины, мелкого ольшаника, молодых осинок и лозы вплотную подступали к дороге.
Особое чувство вызывали вековые лесные богатыри — своим величием, могучими кронами, постоянным прохладным мраком. Они давили человека, постоянно нашептывали о его одиночестве и слабости. Однако они же давали и покой тому, кто от земли и леса взят...
Женщины и парень свернули с дороги, перепрыгнули канаву и скрылись в чаще. И Лявон заметил, что вдоль дороги довольно часто попадаются кусты малины с тонкими, под цвет сосны, побегами и со светлыми снизу листьями. Сорвав несколько ягод, пожевал и сразу почувствовал во рту приятную свежесть и сладость. Вдруг удивительно ярко представилось, что это он в свой родной Темный Лес пришел по малину, представил, как беззаботно и весело, словно в детстве, ходит среди деревьев в тени. Даже удивился этому своему ощущению, но, вспомнив, где он и что он теперь спокойно шел один, в большом и добром лесу, и здоровая, давнишняя легкость разливалась в его сердце.
***
Потом он стал более внимательно смотреть по сторонам, чтоб не пройти едва заметную, как ему сказали, тропинку, значительно сокращавшую путь в местечко. Она должна была отходить от неширокой прогалины, на которой росла сохатая, с густой кроной сосна, немного затесанная для знака и вся облитая смолой.
В такой чаще очень легко можно было не заметить ни сосны, ни тропинки. Он все вглядывался, и ему стало наконец досадно, что все нет и нет ни той сосны, ни тропинки.
Неожиданно для самого себя Лявон сошел с дороги, разостлал под кустом орешника жупан, лег навзничь, растянулся, расправил плечи, прижался всем телом к земле, а мыслями и сердцем слился со всем лесом.
«Поймут ли они, интеллигенты, а на простой крестьянский ум — просто паны, смогут ли понять они мое счастье: лежать в лесу на деревенском жупане?» — чуть грустно и чуть презрительно подумал он...
Лявон чувствовал, как отдыхает тело от дорожной усталости, отдыхает сладостно и здорово. Вот только никак не может он одолеть маленькую, но неотступную, навязчивую обиду.
В отрывочных и мимолетных воспоминаниях тускло и невыразительно промелькнула давно забытая девчина, которую где-то видел и которая нравилась... Ее образ чем-то напоминал и Лёксу, и Мусю... А потом все уплыло, и в сердце остался один общий девичий образ — смутный, неясный, но такой милый, родной и близкий. И хотя он никогда с ней не разговаривал и не знает, кто она, а все равно тоскует и обижается... Он так болезненно и так безмерно любит ее, что готов душу свою слить с ее душой, все ей отдать, потому что во всем мире нет для него человека дороже, а она так по-девичьи легкомысленно гоняется за всем пустым и в этой пустоте находит удовольствие, совсем забывая о нем; с его ненужными ей мыслями и муками.
«Нет, она никогда не поняла б моей радости от пыли сапог и ворсистого простого крестьянского жупана»,— тяжело вздохнул Лявон. И вдруг резко и нервно, повернувшись ничком, всем своим существом припал к земле, распростер крестом руки, прижав правое ухо к траве, к земному запаху, и слушал, как шумит лес, слушал, слушал, слушал до тех пор, пока солнце каким-то чудом не пробилось к нему и не припекло шею.
Читать дальше