Семен Журахович - Шрам на сердце

Шел по селу, прислушивался. Скрипнула калитка. Чей-то мальчонка, засунув палец в рот, выглянул и тут же пугливо спрятался. Заблеяла коза, привязанная к колышку. Петух вдруг закукарекал и внезапно умолк, будто подавившись собственным хриплым голосом. Из степи долетало тарахтенье тракторов: пахали под зябь, работали свеклоуборочные комбайны…

Заодно Рогачук прислушался и к самому себе. Как оно там? Глохнет мотор, глохнет понемногу. И осколок о себе напоминает, кольнул ведь вчера так, что красные колеса перед глазами завертелись.

Никому об этом не скажешь. Нет Панаса, нет Якова. Те поняли бы. А с этими, которых огнем не опалило, какой разговор? Ты ему свое, а он про гараж думает и только скажет вроде бы тебе в утешение: «Да вы, дядя Степан, еще ничего себе…»

Он подходил к Марфиной хате, когда с треском и смрадом промчался мимо на мотоцикле Макуха. Еще и головой, собачья душа, кивнул. Рогачук плюнул с досады. Лучше бы черный кот дорогу перебежал…

Отворил калитку. Марфа — на пороге — улыбается глазами.

— Проходи, Степан. Добрый день!

— Пройду. И тебе, Марфа, доброго дня.

Прошло время, когда солдатка-вдова при каждой встрече рвала сердце плачем-причитанием: «А мой Сергей, ой, Сереженька мой не вернулся! Вместе пошли, а он не вернулся…»

Попробуй бабе растолковать, что за штука такая — война. Вместе пошли в военкомат, вместе воевали, а Сергея нет. Тут хоть сквозь землю провались: и не виноват, а вроде и виноват в чем-то…

Горе и породнило. С той тяжкой поры так и повелось, что случись какая нужда — Степан рядом. Сарайчик подгнил — Степан уже тут. Вот тебе, Марфа, новый сарай, сто лет простоит. И крольчатник соорудил. И крышу не один раз чинил-латал. Со временем и себе и Марфе шиферу раздобыл. А девочки — Марфина Зинка и Рогачукова Оксанка — не-разлей-вода. Сызмальства как сестры.

Рогачук сел на траву возле маленького столика. Ногой толкнул — не качается. Сам столбики вкапывал, сам струганые доски подгонял, чтобы Марфе удобно было около кирпичной печечки на дворе управляться.

Поговорили про дочек. Вспомнили внуков. Помолчали.

Нужно Рогачуку, прямо позарез нужно рассказать Марфе про ночное думанье-гаданье. А как скажешь, чтобы душу человеку не растравлять? Горе, оно, хоть и давнее, видно, не усыхает. Сама Марфа, как затвердевший сухарь, почернела и усохла.

— Сколько лет прошло, — подумал вслух. — Вижу, немного привыкла.

— К чему это я привыкла, Степан?

— Сама понимаешь.

— Непонятливой стала. Многое что уже и не сообразишь.

— Понимаешь.

— Может, и понимаю, а может, и нет.

— Ну вот! — качнул лысой головой и тогда рубанул: — Вдовой быть, говорю, привыкла. Сколько лет прошло, ой-ой сколько.

— Прошло, — вздохнула Марфа. — Брела, брела через них… А брод глубокий! Не раз — по самое горло. Нет сил и крикнуть. Опустить бы вот так руки — и пускай несет.

— Помню, как прибыл я из госпиталя, сказал Горпине: зови Марфу. Поверишь, боялся идти. Боялся на тебя посмотреть. Знал, что огнем опалит.

— И огнем палило. И в лед вмерзала.

— А понемногу привыкла?

— Ни к чему этот разговор, Степан. — Марфа темнеет лицом, хотя, казалось, уже и темнеть некуда: земля землей. — Зачем об этом говорить?

— Нужно, — сурово сказал Рогачук. — Про Горпину время подумать.

— А что твоей Горпине сделалось?

— Может сделаться.

Сказанное скользнуло мимо, но в Степановых глазах что-то Марфу напугало.

— Да побойся бога, Степан. Что тебе померещилось?

— Не померещилось. Фактический факт! Война, Марфа, научила, твоя или не твоя бомба летит… Поняла? А теперь помолчи. Тут дело серьезное. Как долетит, значит, как бабахнет, — держитесь вместе. Вся надежда на тебя. Так и знай.

Не успевает сбитая с толку Марфа слова сказать, Рогачук уже у калитки. Оглянулся, приложил пальцы к губам, еще и подмигнул: мол, секрет!

— Будь здорова.

И пожалуй, не расслышал тихого, налитого болью:

— Ходи здоровый.

Рогачук с облегчением вздохнул, вытер ладонью вспотевшую лысину. Нелегкую ношу взвалил он на согнутые плечи Марфы, но что поделаешь?

Шел не торопясь: кролики подождут.

Хорошо, что так обошлось — без слез. Еще молодухой-вдовой забыла Марфа, что такое смех, а потом никто не видел, чтобы плакала.

То ли затвердели слезы камнем в груди, то ли выплакала их долгими ночами.

«Такая судьба и Горпине могла бы выпасть», — подумалось ему в который раз за эти годы. Уже и похоронка была, и, говорили женщины, головой об пол билась… А солдат, смотри ты, саму смерть перехитрил. Еще немалый отрезок жизни выпал на их долю. Так нечего, Горпина, роптать.