Семен Журахович - Шрам на сердце

— Постоит, — уверенно сказал Рогачук, по-хозяйски строго окинув взглядом тяжелые облака.

И Федор успокоился: дядя Степан слов на ветер не бросает.

Помолчали.

— Молодец, Федор, прекрасный салют устроил на День Победы, — будто неожиданно вспомнил Рогачук, хотя именно это и вертелось в голове.

Федор смутился.

— Ну-у… Лишняя чарка — лишняя дурость. Напугал баб. Еще и начальство рассердилось.

— Не имеют права. На День Победы и нужно, чтобы гремело. — Рогачук замолчал, а в голове свое. — У кого из наших ружья есть?

— У кого?.. У Кирилла, Юхима, у старика Дудника, у Задорожного.

Рогачук загибал короткие пальцы.

— Фактически с тобой пятеро?

— Еще у Зинченко и у Павла Мищенко. Только пока не зарегистрированы.

— У семерых выходит! Как раз отделение.

— Какое отделение? — не понял Федор.

— Пехотное, конечно. Семеро бойцов. Тебя командиром назначаю. А боевая задача такая: скомандуешь, чтобы на прощанье разведчику салют пальнули. Уразумел?

— Салют? — Федор непонимающе смотрел на Рогачука.

— Наш лейтенант Довгаль, это он уже потом старшим лейтенантом стал, после каждого боя салют устраивал. Чтобы, значит, воинскую почесть отдать погибшим. От иного, бывало, бомба только пилотку оставит, а все равно — салют. Если патронов мало, то ракету. Очень серьезный был командир. Вот сегодня секретный пакет ему направил.

— Какие ж у вас секреты? — пожал плечами Федор.

Рогачук покачал головой.

— Ты хоть и в мирное время служил, а должен знать: есть военная тайна. Факт?

— Это-то я знаю…

— А раз знаешь, то не спрашивай, — и посмотрел строго на озадаченного Федора. — Значит, такое дело, Федор. Коли уж ты остаешься за командира, то соберешь всех, у кого есть оружие, и в случае… кх-кх… известного факта, устроишь салют разведчику. Вон там! — и показал рукой на дальний холм, где белела кладбищенская ограда.

— Какому разведчику?

— Степану Рогачуку.

— Да вы что, дядя Степан, — Федор растерянно потупился и с трудом выдавил из себя: — Рано об этом, дядя Степан.

— В самый раз. Договорились?

— Это уж… — Федор не знал что и сказать. — Какое распоряжение будет.

— А оно, считай, уже есть! — Рогачук крепко хлопнул Федора по плечу. — Ты в армии что на погонах имел?

— Младший сержант.

— А я старший сержант. Слышишь? Старший! Так что выполняй… — Рогачук поднялся и опять по-хозяйски осмотрел небо. — А погода фактически будет. Как раз для свеклы.

День уже клонился к закату. Пора и домой, подумал Рогачук и заторопился, вспомнив, что в последнее время Горпина не находит себе места, когда остается одна на хозяйстве. Что-то ее беспокоит, что-то тревожит. Испуганными глазами встречает его — и молчит.

Многое понял в жизни Рогачук, а одного постичь не мог: откуда в женской душе просыпается ощущение тревоги именно тогда, когда повеет бедой?

Вспомнилось ему, что так было и перед войной. Сыну тогда год сровнялся. Стал подниматься на ножки, ступит шажок, другой — и опять на четвереньки как медвежонок. Смеху и радости полная хата. А Горпина проснется ночью слезами умытая. «Чего ты? Чего?» — «Сама не знаю…» Никто не знал. Узнали через неделю — двадцать второго июня.

— Где тебя целый день носит? — жалобно проговорила Горпина. Стоит, прижав руки к груди, беспомощная как ребенок.

— Дела, дела, — пробурчал Рогачук.

— А травы кроликам накосить, так это уж и не дело? На меня все заботы?

— Привыкай, баба, привыкай.

— К чему это я должна привыкать? — насторожилась Горпина и вперилась в него цепким взглядом, а в глубине испуг.

Рогачук отвел глаза от этого взгляда, растревожившего ему душу, и, будто о чем-то будничном, привычном, сказал:

— Может, в штаб вызовут.

— В какой штаб? — и все заглядывает в глаза, допытывается.

Спрятался за широкой улыбкой.

— Военная тайна.

— Та-а-кое скажешь, — махнула рукой Горпина. — Садись, борща лучше похлебай, пока горячий.

— А ты?

— Я поела. Тебя разве дождешься? Где ты пропадаешь?

Ел, смакуя горячий борщ, и смотрел на жену так, как она смотрела на него утром. Будто впервые разглядел седину и морщинки. Какое лицо посекли, изрубили годы! Другие бабы на старости лет расплылись как квашни. И спереди и сзади. Его же Горпина как была смолоду, так и осталась худощавой и стройной. Только куда-то подевалась прежняя сила и вишневый румянец на щеках. Его взгляд остановился на тонких, желтовато-прозрачных руках жены, устало скрестившихся на груди. И не один, а сто осколков впились в сердце.