Семен Журахович - Шрам на сердце

Не заметил, когда свернул на главную улицу. Увидел издалека новый дом, возвышавшийся за низким, покрашенным зеленой краской штакетником. И мысли его перебросились на другое. Прежде всего вспомнилась Рогачуку пасека. Какую знаменитую пасеку развели после войны — на всю область славилась! Не долго, однако, та слава гремела. Все пошло прахом, потому что тогдашний председатель где-то вычитал, что мед — это только сладость, детям утеха, а нужно решать зерновую проблему. Очень любил тот председатель жареных карпов. Снова на всю область слава, потому что нигде таких прудов, как в Тернивке, не было. А куда они после подевались? Потом травы сеяли многолетние. Потом травы запахивали, чтобы ни стебелечка не оставалось. До чего дошло — лесную полосу, красу и гордость степного края, вырубили и выкорчевали. Теперь снова сажают…

Давние дела, а у Рогачука сердце до сих пор болит. Потому что кто за той пасекой приглядывал? Он. Кто возле прудов дневал и ночевал? Он. И мед был, и рыба была.

Так что же с прудами произошло? Как-то по весне шевельнулась вражья железяка в груди, пролежал Рогачук в больнице месяца два. За это время все пошло прахом. Не починили плотину, вода и ушла. Новый председатель уверял, что не на карпах экономика держится, кукурузу нужно сеять. Квадратно-гнездовым способом. Пусть, сказал, в тех лужах, которые остались, лягушки квакают, веселее будет. Заквакали лягушки, веселее не стало.

После болезни Рогачуку по причине инвалидности настоящего дела уже не нашлось.

То в сторожах ходил. То водовозом был, пока водопровод не провели. Продукты в бригадные кухни подвозил. Да как-то простудился. А Гнедого на звероферму отдали, где его лисицы сожрали. Сдохнуть бы им! До сих пор Рогачука трясет, как вспомнит Гнедого…

Хорошую контору построил новый председатель. Ограда аккуратненькая. Цветник возле окон. Доска почета. Подошел Рогачук ближе, а на него с этой доски Макуха вытаращился.

Подступил комок к горлу — не продохнуть. Какие же мы мастера кукиш в кармане держать. Вот он — прямо сейчас — пойдет к председателю и все скажет. Все-то все, а как сказать? В голове мысли как будто ладом-ладышком, а как дойдет дело до слов — разлетаются как воробьи в разные стороны.

Вернулся домой. Подбросил травы кроликам. Заглянул в сарай. Не мешало бы припасти еще немного дровишек и уголька. К погребу подошел, вспомнил, что лезть туда незачем: три дня как картошку перебрал…

А у самого другое на уме: как получше слово к слову прилепить.

Вошел в хату, прицепил к пиджаку медали. И словно походка стала тверже.

— Куда это ты? — спросила Горпина, тревожно следившая за ним. — К военкому собрался?

— Нет, не к военкому, а прямо на позицию, — сердито буркнул Рогачук. — Туда! Недовоевал я, Горпина… Вот это уж факт — недовоевал.

Неизвестно отчего вспомнился ему поповский дом, в котором еще в тридцатые годы размещалось правление колхоза. Собирались там, бывало, мужички под вечер про житье-бытье потолковать. Летом на крыльце и на лавках, зимой в комнате самого председателя. Дыму — тучи, но зато и путное слово услышишь.

Теперь переступишь порог, а в длинном коридоре — двери, двери… Агроотдел, Зоотехник, Бухгалтерия, Приемная… Тут уж цигарку не скрутишь.

В приемной около столика с телефонами сидит светловолосая девчушка. Лизавета. Внучка соседа, Микиты Овчаренко. Что-то пишет, старательно так, даже кончик языка на нижнюю губу положила.

— Вам кого? — спрашивает, а голосок строгий.

Чертова девка, будто не узнает.

— Да к кому же… К председателю.

— Василий Григорьевич принимает с двух часов.

— А сейчас?

— Сейчас только одиннадцать.

На руке у нее часы. На стене часы. Зырк туда, зырк сюда. На обоих одиннадцать.

— Выходит, должен возвращаться домой, а потом снова…

Крутанула головой, молчит.

Рогачук направился к обитым дерматином дверям.

Белесая Лизавета — наперерез.

— Дядя Степан, нельзя! — Узнала наконец-то.

— Киш-ш! — отмахнулся от нее как от мухи и отворил дверь.

Василий Григорьевич поднялся, вышел из-за стола и протянул руку.

— Здравствуйте, Степан Степанович. Садитесь. Рад вас видеть.

Рогачук тоже поздоровался и пожал протянутую руку. «Может, и вправду рад?»

На столе два телефона. Письменный прибор.

Папки с бумагами. Дела! «Тут, — подумал он, — долго не засидишься». И еще кто-то в дверь заглянул. Председатель рукой знак подал: подождите, дескать.

— С чем пожаловали, Степан Степанович?