Альберт Усольцев - Светлые поляны

Кондрат Шамин, восьми пудов мужчина, вернувшись с пастбища, как был в дождевике да в сапогах, так и лег в сенках — до койки добраться не хватило сил — сказал жене тихим голосом: «Катя, продавай Марту. Я на фронте за день по три раза в атаку ходил, так не намаивался… Продавай, Катя, Марту…»

По осени пасти коров с Королевой было еще сложнее: разрешалось загонять в опустевшие поля и колки. Направить бы стадо в сочные ожнивки да нетронутые косарями кочки, и пусть оно бродит на здоровье. Но не тут-то было. Оказывается, от дудника у коров наминаются и пухнут языки, от перерослого борщевика раздувает живот, болиголов вообще ядовит и опасен, от морковницы и полыни горчит молоко, от заразихи твердеет вымя… Вот по командам Королевы и носись целый день, заглядывай каждой корове в рот, как бы она невзначай не затащила неположенную травинку. Осенью мужики наотрез отказывались от партнерства с Королевой. Говорили женам — лучше снова на фронт. Виданное ли дело, нужно с собой еще и суму с червяками таскать, чтобы подманивать молодых скворцов к стаду. Скворцы, по утверждению Королевы, чистят скоту спины. А в зиму коровы должны идти с чистыми спинами, иначе беспокойно будут зимовать.

Кондрат Шамин раз и понес банку с червяками да гусеницами, начал скворцов подманивать. Прославился на весь район. Сейчас ему в целой округе проходу не дают: «Кондрат, пойдем зайцев ловить — пора орлов зазывать, коровам шкуры гоить». — «Ох, эта мне Королева! Ведь хотел продать Марту… — вздыхал Шамин. — Сколько лет робил — такой известности не заробил. Эт-та подхожу к «центровскому» пивному ларьку, а мужичок такой невидный, совсем мне незнакомый, пальцем на меня показывает: «Этому, — грит, — налейте без очереди, он коровьи спины скворцами чистил!» Чертова Королева».

Вот к какому партнеру угодил на пастбище Витька.

Макар Блин, спозаранку попавший на пути, спросил: «С кем отпасываешь-то?» — «С Королевой». — «Ну-ну».

Кондрат Шамин, поправлявший опалубку завалин, лишь беззвучно посторонился и тяжело вздохнул, словно Витька своим ходом направлялся не на пастбище, а на деревенское кладбище.

Выгнали нормально, спокойно. Да и чего там выгонять-то — вынули из загона три закидонки-жердочки, и стадо сонно вытянулось.

Королева стояла у выхода, просматривая коров: не хромает ли, не больна ли выменем? Могла она и вернуть больную животинку хозяйке. Королева на этот счет была строга, она говорила, что на лугу корова работает, а болеть должна по всем человеческим правилам дома, в тишине и уходе.

Витька уже представил себе вечер. Он, едва дотащившись до постели, ложится спать, успев только в полусне сказать бабушке, что вместо сегодняшнего ужина он завтра дважды пообедает. А Королева как ни в чем не бывало проводит глазами в последний двор последнюю скотинку, убедится, что все пришли и нет отставших по заулкам, и на обратном пути будет заходить в дома, обсказывать хозяйкам поведение их любимиц, и хозяйки будут доверять ей, будто врачу, самые сокровенные тайны. Витька никак не мог забыть жуткие военные зимы, когда люди себе в еде отказывали, ходили в тряпье, а на базаре выменивали на последний хлеб копну сена, не охапками — пригоршнями ее задавали, смешивая с объедью, а держали коровку не бог весть в каком, но живом теле, потому как знали — в ней по весне, после отела, будет и ломоть хлеба, и щепотка сахарину, и обновка, в ней будет спасение. Известия об анализах весенней крови ждали, затаив дыхание, и если по болезни приходилось колоть коровку, то ревмя ревела по ней хозяйка.

Чудным был этот день осенин.

Витька пристроился впереди стада, команды Королевы не долетали из-за встречного ветра, вязли в нем, и у Витьки было полное моральное право разрешить стаду передвигаться так, как оно этого хотело.

Удивительной была и земля. Витька впервые почувствовал, что роса, застывшая в пустотелой соломине, пахнет хлебом. В первый раз он увидел, что березы стоят, взявшись за руки, как дома в деревне. Что у солнца человеческое лицо с доброй улыбкой и мягкими серыми глазами. Впервые он услышал, что земля, небо и солнце разговаривают между собой обыкновенным человеческим языком.

Наизусть знал Витька этот небольшой кусок родной земли: каждый колок, каждое поле, каждую лощинку — все было за детские годы просмотрено и изучено до мельчайших подробностей, и казалось, нечему было уже удивляться, но Витька шел и удивлялся. Удивлялся стерне, похожей на таинственные, залетевшие с другой планеты стрелы, ушедшие по самые наконечники в мягкий земной чернозем, удивлялся свежему молодому муравейнику, неожиданно выросшему под березой, удивлялся новой норе осторожного крота, удивлялся хлопкам плодов белой дремы, удивлялся каждому своему шагу, потому что это были шаги по своей земле, на которой ему предстояло жить, работать и, может быть, умереть. О смерти он подумал как о чем-то еще недосягаемо далеком, почти нереальном, так как между ней и сегодняшним днем лежало удивительно заманчивое и интересное пространство — жизнь.