Альберт Усольцев - Светлые поляны

Весна этого года в Зауралье выдалась ранней.

Последней мартовской ночью теплым ветром просквозило Черемховку, и сразу заметно осели у глухих заплотов сугробы, ярче от травяного крошева стала дорога, остро завиднелись из-под снега прясла, набухли влагой завьюжины на карнизах, быстро, словно грибы, пошли в рост ледяные сосульки под наличниками окон. Единственная улица деревни будто раздалась в плечах, оттеснив к палисадникам выдвинувшиеся за долгую зиму снежные отвалы. Зимой у деревни дорога была одна и для конных, и для пеших — точно посередине. А если от нее начинали настойчиво тянуться вдоль заборов и домов тропки, то это было верным признаком, что весна стоит за Бакланским увалом, неторопливо охорашивая себя для первой встречи с людьми. Увал, задумчивый и бесполезный, ленивым двугорбым верблюдом лежал рядом с деревней, чуть-чуть поднимаясь над плоской равниной. Его не распахивали — больно сухой и неродящей была земля. Благоухал на нем с ранней весны до поздней осени колючий татарник. А выступавший редкой сыпью от дождей «костер» не мог заманить даже голодных после зимних стойл коров. На Баклане не косили — не много настрочишь с его рыжих горбов. Овчинка выделки не стоит. И единственным достоинством увала было то, что он первым отходил от снега, доставляя истосковавшимся по живой земле черемховцам маленькую радость: на сухой земле хорошо игралось в шарик.

— Земля! Земля! — разносил утром Кито весть, и разбуженные этим криком селяне знали — вытаяли горбы Баклана, и, как сейчас зима ни злится, ей не удастся забелить эти пятачки. Кито первым разносил весть о проталинах.

Ребятишки высыпали на Баклан с утра.

«Земля! Земля!» — кричали они, наперегонки несясь к темным пролысинам, словно это было какое-то чудо — самолет сел, а не обыкновеннейшие островки вытаявшего дерна.

«Сопка», снежная крепость, за долгую зиму порядком надоела. Да и биться на осевших твердых сугробах неинтересно. «Жестка», свинчатка с длинным меховым ворсом, тоже наскучила — за зимние дни даже девчонки ногой ее подбрасывали раз по десять-пятнадцать. «Чика» без медных бляшек, которые шли для расчета заместо денег, теряла прелесть. А все медные бляшки с колхозных узд и шлей перекочевали в копилку Бори Сиренчикова, который и сам-то стал похож немного на копилку: подразбух, округлился, и в силу начал входить — пальцы цепкие и с крепостью: сожмет руку — ойкнешь. Торпеда-ледянка, которую особенно любил Шурик Васильев, тоже отошла — на захрястшем насте она крутится, как подстреленная лиса. Ледянке нужен свежий снег — по нему она идет, как заяц.

Шурик мастерски делал ледянки: подберет деревянный стежок, чаще березовый, ошкурит, отешет особым способом, выведя нос и хвост, наждачком меленьким пройдется, потом наморозит пленку льда в три-четыре слоя. И пожалуйста — торпеда-ледянка Васильева может по его желанию идти прямо, кругом, зигзагом, может выписывать вензеля, такие, какие захочет сам Шурик — ну, словно по радио он ею управляет. У других кувыркаются, клюют носами, зарываются в снег, не пройдя и десятка метров, а у Шурика на загляденье — хоть на соревнования в большой город отряжай, если б такой вид спорта был — ледянка. Когда Шурик запускает, то издали он сам похож на гигантскую ледянку: острая голова, длинное тело, пружинистые ноги. Кажется, заряди его в катапульту, запусти, и он сам, как ледянка, пойдет выписывать сложные узоры.

Доня Петрова тоже никогда не пропускала живую землю, хоть и не любила игру в шарик. И совсем не потому, что мужская это игра — из черемховских женщин редкие отваживались взять в руки биту-шаровку, — а из-за своей нелюбви к «обманкам», которых так много в этой игре. «Если по-честному, ребята, будете играть, стану к яре, с «обманками» — не зовите даже!» — говорила Доня. И весь ее вид — удивительно прямое тело с прямой походкой, прямой взгляд, прямые плечи, даже выпрямившийся к четырнадцати годам конопатый нос подтверждали слова — да, я такая — прямая! «Ух ты, новый крест!» — называл Доню Кито, так любивший «обманки» в игре.