Альберт Усольцев - Светлые поляны

В этот вечер в черемуховском доме зажгли висячую «десятилинейку». Бабушка заправила граненое пузатое тело лампы настоящим, без примеси отработки, керосином, отчего язычок на тесьме горел ровно, не подпрыгивая и не стараясь убежать. Достала где-то и всамделишное новое стекло. Старое, клеенное-переклеенное желтой вощеной бумагой, не выбросила, а поставила на божницу, за иконы. Кто его знает, как поведет себя новье: тресканет вдоль-поперек, и сиди потом весь вечер в темноте. Ламповые стекла берегли пуще глаз. В войну их в лавке продавалось мало, после войны совсем исчезли. На базаре иной раз спекулянты и показывали, но такую цену заламывали, что только диву давались хозяйки — не из хрусталя ли? На базаре бабушка купить не могла — не было в доме таких денег. И выменять тоже не могла. Стекла для «десятилинейки» меняли только на хлеб. А лишнего хлеба тоже не велось, дай бог, материн учительский паек дотянуть от начала декады — пять буханок — до середины. А до конца — полынь поможет. Выходило, что бабушка сохранила стеклышко с довоенного времени. Витька так был поражен возникшей у него догадкой, что чуть не выронил драгоценную пузатую трубку из рук, за что и был немедленно отстранен от заправки лампы.

К большим праздникам, Октябрьскому, Новому году, Первому мая, бабушка, покопавшись в своем сундучке, находила засохшую-пересохшую печенину или пряник. И всегда предупреждала: «Мотри, последняя!» Но приходил новый праздник, и бабушка снова открывала сундучок, словно он был волшебным: «Икона над головой, последняя!»

«Бабушка, говорят, до войны в магазинах шоколадных конфет было — ешь не хочу?» — намекал Витька. «Говорят, в Москве и кур доят», — сердито отрезала как-то бабушка, и Витька понял, что мятный пряник, которым впору было заменить шарик Кито, в День Советской Армии был действительно последним. Понял и настаивать не стал — он сейчас уже был не маленьким, спросил просто так, из интереса, хотя, впрочем, сладостей хотелось почему-то совсем не меньше.

В доме топили только утром. И сейчас, когда над столом засветилась лампа, сразу потеплело. Витька любил этот острый запах керосинного тепла. В иные зимние дни лишь он и делал застывшую щелястую избу уютной. Но одно дело тепло от семилинейной лампы, совсем другое — от «десятилинейки». Правда, и жрет она керосин будь здоров. И поначалу Витька даже не обрадовался — длинные очереди у керосиновой бочки приходилось выстаивать ему. А там порой разгорался сыр-бор. Продавщица зычно командовала: «С полными паями становись по правую руку! С половинными — по левую!» Что такое пай, Витька так и не мог понять, но знал, что у бабушки он — полный, у матери — половинный, а у него вообще никакого пая нет. У керосиновой бочки черемховцы делились на две шеренги. Те, что были с полным паем, получали вдвое больше. От этого и наступала у насоса неловкая тишина. Получали керосин молча, и как только отходили от лавки, так становились самими собой, разговорчивыми, веселыми, словно оставляли разделившие их книжечки там, у горластой продавщицы, словно и забывали, что их только что называли «половинными» и «полными».

— А ну его к чемеру, этот керосин! — разорялась на всю деревню Катерина Шамина. — Если я тебя, Настена, пообидела чем в очереди… Хошь, бери всю мою четверть! На кой ляд нам с Кондратом керосин! Без керосина мы детей знашь сколь настряпам — у Ефросиньи Петровны парт в школе не хватит! Бери, Настенка, четверть и жги на здоровье. Да чего ж мы, люди или нелюди?!

В тишине посидеть за столом удалось всего несколько минут. Шумно ввалились Катерина Шамина и ее муж, Кондрат. Их никто не приглашал, но разве для такого случая требовалось приглашение. Весть о том, что «ишо один солдатушко возвернулся из смертыньки», быстро облетела всю деревню, и к дому Черемухи потянулись бывшие фронтовики на разговор.

Забежал и Иван Мазеин вроде бы как пригласить фронтового товарища к себе в гости. Но бабушка быстро осадила его:

— Дак ты че, Иван, не по-людски приперся… Гость гостюет, а ты манок в зубы?!.

— Так и я это самое, — растерялся Мазеин, — как бы сказать-выразиться, не супротив, если и он не против…

— Вот и двигайся к столу, а не подпирай притолоку.

Иван словно этого и ждал — жил он по-прежнему в сараюшке-развалюшке. И годков вроде несколько прошло со дня окончания войны, а деньги не копились на новострой. Правда, лесу колхоз выделил из своих запасов, но ведь, кроме лесин, к дому многое надобно — и кирпич, и железо. Одна оконная выделка чего стоит! Время шло, лес гнил, а Иван все обещал своей жене: «На лето обязательно оснуем дом. Тебе какой боле нравится: пятистенок или на две половины?»